– Поросенок-то дома у него! – крикнула Нюра из кухни. – Рази ж он в метро с поросенком ехал!
Она была уязвлена перевоплощением девочки из внимательной, деревенски доверчивой собеседницы в столичную насмешницу.
– Здравствуйте, Нюра, – сказала Галина Николаевна, войдя в кухню. – Ешьте, ешьте, не торопитесь. Сегодня немного работы – полы натереть, ванну вымыть и простирнуть кое-что.
– Окна мыть не будем? – спросила Нюра.
– Нет, – морщась от головной боли, сказала Галина Николаевна. – Такая мерзкая погода… смысла никакого… Линочка, детка, принесите мне тройчатку из спальни. Невыносимо болит голова.
«Чего это она ей выкает? – подумала Нюра. – Чудно все у этих артистов…»
Галину Николаевну Нюра уважала и немного робела перед ней. Ей нравилось, что та не заискивает, не называет ее «Нюрочка», как другие клиентки, не торгуется при расчете, а бывает, что и надбавит. Вообще гордая панская кровь – Галина Николаевна была по матери полькой – сказывалась во всем: в манере держать голову, чуть откинув, всматриваясь в собеседника дальнозоркими глазами, в походке, в статной, отлично для ее возраста сохранившейся фигуре. В прошлом Галина Николаевна была актрисой и, может быть, потому говорила всегда чуть приподнятым, слегка драматическим голосом. Правда, после смерти Владимира Федоровича она сильно сдала, замучили головные боли, замучила тоска. Шутка сказать – сорок три года они с мужем прожили! И уже видно было, сильно было видно, что ей под семьдесят.
…Лина принесла лекарство, налила Галине Николаевне чаю и уселась напротив Нюры с очевидным намерением продолжать расспросы.
– Нюра, а сын-то хороший? – спросила она. И опять Нюра поддалась на доверчивый и печальный взгляд взрослого ребенка, хотя за минуту до этого подумала, что нет, теперь уж ее не проведешь.
– Коля-то? Хоро-оший, – охотно заговорила она. – Краси-ивай у меня Коля-то… Брови густы-ия, широ-окия…
Зазвонил телефон. Лина, мгновенно изменившись в лице, вскочила и опрометью ринулась в спальню.
– Господи, опять! – пробормотала Галина Николаевна, тоскливо глядя ей вслед. Вздохнула и перевела взгляд в окно.
Окно кухни выходило на унылый пустырь – обычный пейзаж новостроек. Редкими прутиками торчали недавно высаженные деревья, дыбились замерзшие комья грязи. За пустырем тянулось шоссе, по нему проезжали не торопясь желтые, игрушечные отсюда «Икарусы».
– Вас, тетя Галя… – упавшим голосом сказала из спальни Лина.
– Конечно, меня! – с непонятной досадой воскликнула Галина Николаевна. – А кого же еще! Кто это – Тамара? Или Дуся?
– Тамара…
Галина Николаевна ушла в спальню говорить с Тамарой, а Лина опустилась на кухонную табуретку, посмотрела в окно, как только что смотрела в него Галина Николаевна, и тихо, отрешенно сказала:
– Снег пошел…
Потом поднялась и стала убирать со стола грязную посуду.
Да, осень сегодня клонилась к зиме. К вязкому серому небу прилипли бурые пласты облаков, как будто некто гигантский прошелся в грязной обуви и наследил. По пустырю весело трусил великолепный черный пудель и за ним, привязанный к любимой собаке поводком, неуклюже следовал грузный мужчина. Сверху из туманной мути на мужчину и пуделя медленно и лениво крошился крупяной снежок.
Уборку Нюра начинала всегда с кабинета Владимира Федоровича, а кончала кухней и прихожей. По натуре словоохотливая, она обычно стеснялась Галины Николаевны, и если уборка у других клиентов растягивалась до вечера, то у Галины Николаевны Нюра всегда управлялась часам к четырем. Но сегодня – уж так день начался – Нюра болтала без умолку, благо слушатель ей попался отменный. Девочка ходила за ней по пятам, как прежде, бывало, ходил Владимир Федорович, и стояла, как он, в дверях кабинета, локтем упершись в косяк, поддакивая Нюриной болтовне и хохоча в самые неожиданные для Нюры моменты. В руках девочка держала книгу в черно-белом переплете, но так ни разу и не открыла ее.
– А дочка, Валя-то, она поваром уже год работает, в нашей столовой трестовской… Хорошая столовая, большая, продуктов отпускают много…
– Дочка красивая? – серьезно, с любопытством спросила Лина.
Нюра замялась на секунду. Ей не хотелось признаваться, что Валя получилась у нее так себе – ни роста, ни тела…
– Дочка-то?.. – помедлила она и вздохнула. – Кудрявая она… Волос у ей очень кудрявый… – И объяснила просто: – Она у меня от еврейского поляка…
Лина удивленно-весело вздернула брови, а Нюра опять вспомнила Валькин несчастный затравленный вид с горящей пятерней на худой щеке, и сердце ее заныло. «У-угусь! – подумала она с ненавистью о Сережке и родителях его, солидных, богатых, машина «Нива» во дворе, домина огромный, сад… – А упрется – ниче-о, не таких видали, ниче-о, родим как миленьки – родим, и восемнадцать годков, сволочь, платить будешь, восемнадцать годков, как один день!»
– О! Вот она… – сказала Нюра, вытирая пыль с портрета молодой южанки. – Улыбается… Придуривается… Будто не видать, что ей плакать охота…
– Да, – сказала Лина, – ей плакать охота.
Тут вновь зазвонил телефон, и вновь Лина, побелев лицом, бросилась в спальню.
– Не вас! – высоким страдающим голосом воскликнула Галина Николаевна. – И не ждите, сумасшедшая девочка! Он не позвонит.
В ответ ей что-то тихо сказала Лина, и опять высоким сильным голосом бывшей актрисы, в котором странно переплетались любовь, страдание и раздражение, Галина Николаевна воскликнула:
– Поставьте красивую точку! Андрюшке нужен отец, а не проходимец!..
«Вон оно чего… – подумала Нюра, прислушиваясь. – С дитем она… А здесь, видать, хахаль, да неподходящий…»
Лина появилась в дверях кабинета с книгой под мышкой, улыбаясь странно, беспомощно. И снова Нюре показалось, что она где-то видела ее раньше, встречала… Но где?
– А хорошо, видать, на юге, – продолжала Нюра, вешая портрет на гвоздь, – виноград круглый год, гранаты.
– Ну не совсем круглый, – заметила Лина.
– Вот она, которая нарисована, однажды осенью виноград им прислала… Желтый такой, круглый, во! – она сделала кругляшок из большого и указательного пальцев и показала Лине величину виноградин.
– Крымский, – сказала та.
– Ага… крымский… Владимир Федорович, покойный, вино из него сделал. Знатно получилось вино!
Потом Нюра принялась за спальню. И вот тут она увидела, как Лина бросается к телефону. Резкий пронзительный звонок невидимой петлей захлестывал ее детски тонкую фигурку, и будто грубая сила волокла ее на аркане к голубому телефонному аппарату. Как она хватала трубку! Как она заранее любила эту трубку за то, что в ней, может быть, прозвучит единственный голос! Как она умоляла об этом трубку – пальцами, кистью руки, щекой и хрипловато-низким, обрывающимся «Я слушаю!».
И – застывала, и отвечала вежливо, когда не туда попадали, или звала Галину Николаевну. Неладно было в этом доме. Неладно…
