Назаров прошел следом за ней в комнату и огляделся.
Почти ничего не изменилось. Та же югославская стенка с посудой. Гобеленовый диванчик под мохнатым пледом, два кресла у балкона. Телевизор «Ролсон» и очень много фотографий. На каждой стене, на каждой полке, на столе, даже на телевизоре. Ваня в форме, Ваня на даче, с маленьким Санькой снова Ваня… И еще их общая фотография. Их отдела. В самый канун Нового года. Они тогда отдыхали душой после очередного разноса Короткова и, развалясь за собственными столами, вяло шутили на предмет своего непрофессионализма и материальной несостоятельности, не позволяющей им хотя бы с горя уйти в запой. Тут распахнулась дверь, влетела секретарша Оленька, гаркнула по-солдатски: «Чи-ииз!» — щелкнула фотоаппаратом и умчалась обратно. Фотография вышла удачная, хотя никто не позировал. Она у Назарова хранилась на первой странице в альбоме. А у Самойловых, вот, на сам видном месте. И на ней они: Назаров Саня — молодой тогда еще и веселый, и Самойлов Иван, совсем рядом, почти рука об руку. И не пролегло тогда еще между ними Ванькиной смерти, и горя его осиротевшей семьи тоже не пролегло, все было просто и понятно. И ведь казалось тогда, что всегда так будет. Всегда… А вон как вышло…
— Вы хорошо тут получились, Саня. — Алена подошла неслышно и встала за его спиной. — Мы любим эту фотографию. И ты тут совсем другой.
— Какой? — спросил Назаров, не оборачиваясь, такой спазм сдавил горло, хоть плачь.
— Молодой ты и беззаботный. Что с тобой стало, Саня? Что стало… — Она протяжно вздохнула. — Вся жизнь твоя поломалась после того, как их убили. Такой был заводной, такой балагур… Татьяна… Она не с тобой?
— Нет, — коротко обронил он, возвращая фотографию обратно на полку и отходя к балкону.
Смотреть на Алену было выше его сил, лучше уж он так, отвернувшись.
— И ты по-прежнему один?! — ахнула Алена, не отступая от него ни на шаг. — Санечка, как же это?! Как же ты так мог?.. Почему, Саня?..
Что он мог сказать ей? Что прожил эти десять лет в добровольном заточении, потому что слышал ночами стоны своих умирающих друзей и ничего не мог поделать с этим?! Что мучился от сознания собственной вины, хотя не всегда понимал, в чем же она заключается? И что пацанов их осиротевших все эти годы жалел, как-то упустив из виду, что они давно подросли и сами уже стали мужиками…
Не стал ей ничего говорить Назаров. Просто обернулся, привлек ее к себе, прижал Аленину голову к своему плечу и с глухой мольбой в голосе спросил:
— Ты ведь простила меня, Алена?! Простила, скажи?!
— Са-аня-яя, глупый мой, бедный! — всхлипнула она, поглаживая его по плечу. — Да за что же тебя прощать-то, чудак ты! За что?! Ты же не виноват ни в чем! Не виноват! А ты все эти годы казнил себя? Признайся, казнил?
Он кивнул, не в силах ответить твердо и по-мужски. Голос бы точно предал его и сорвался до слезного клекота. Алена поняла. Снова погладила его по плечу, подняла к нему лицо с поплывшими от слез глазами и покачала головой:
— Ох, жизнь, что она с нами делает!.. Санька… Ты же самый лучший! Самый честный… Все, хватит! Идем пить чай, дорогой. Идем, а заодно и ребят помянем.
Пока Алена накрывала на стол, он вошел в ванную вымыть руки.
На огромном овальном зеркале над раковиной все еще красовалась переводная картинка грудастой дивы, пришлепнутая Ванькой. Сан Саныч глянул в зеркало и не узнал самого себя.
Все вроде бы то же, да не то. Взгляд, что ли, светлее или мягче стал… И линия рта утратила суровую сухость, с которой он сроднился за десять-то лет. Да, давно надо было прийти сюда, давно. Не страдать от непрощения, не мучиться и не изводиться от того, что изменить уже ничего нельзя, как бы ни хотелось, а просто взять и прийти в дом своего погибшего друга. И обнять его семью, и еще разделить с ними их горе, а заодно, быть может, излить и свое…
— Присаживайся, Саня. — Алена заправила за уши длинные пряди волос, села на краешек табуретки, а соседнюю пододвинула ему. — Давай вот помянем, чем бог послал.
На столе — вареная картошка с укропом, тарелочка сыра вперемешку с колбасой, банка шпрот, парниковые огурцы в сметане, большие куски вареной курицы.
— Алена, я… — Назаров подцепил картофелину с общего блюда и переложил ее себе на тарелку. — Я сотню лет так не кушал.
— Эх ты, сирота ты наша казанская. — Она снова всхлипнула, пододвигая ему стопку с водкой. — Выпей, Саня, а потом закусишь.
Они выпили, не чокаясь, и какое-то время закусывали, молча поглядывая друг на друга. Потом Алена спросила, догадливо хмыкнув:
— Не просто так пришел-то, Саня? Говори, что тебя привело, дорогой? Не смотри на меня так, не смотри. Знаю, что мучился, знаю, что виноватым себя считал. И знаю, что еще бы лет десять не пришел. Под окнами бы бродил, но не зашел бы… Так что случилось, Санечка?
И он ей все рассказал. И про старушек своих рассказал, и про Верочку. И про исчезновение ее, не забыв упомянуть Степку и его замороченного братца, имеющего тягу к сочинительству. Потом еще про Шершнева вкратце и про то, что Коротков ему порекомендовал ждать и осторожничать.
— Его понять можно, — фыркнула Алена так, что трудно было понять, понимает она его или, наоборот, осуждает. — Ему до пенсии пару недель. Хочет уйти без лишней бури, с погонами, льготами и прочим, прочим, прочим… А Степка на его место метит. Только… Только не сидеть ему там, Саня! Памятью Вани клянусь, не сидеть! Это очень хорошо, что ты пришел к нам, дорогой! Очень хорошо. Сейчас сын вернется с работы, и вы поговорите.
— О чем? — не сразу понял Назаров, уже жалея о своих откровениях. Видит бог, не хотелось ему вовлекать Ванькиного сына в эти переделки.
Но такой взволнованной он Алену еще никогда не видел; она бывала расстроенной, раздавленной горем, но почти всегда оставалась трезвой и рассудительной. Сейчас же… Она даже на месте не смогла усидеть, начав метаться по тесной кухонке и потрясать кулаками, грозя кому-то невидимому.
— Я бы этого скота, будь моя воля, на всю оставшуюся жизнь в тюрьму запрятала! Гадина! Сколько крови на нем! Подлец!!!
— Да о ком ты, Ален?
— Это я про Степку, про этого мерзкого оборотня в погонах! — Алена обессиленно села на табуретку, взяла с тарелки кусочек сыра и принялась жевать его, наверняка не ощущая вкуса. — Только доказать никто ничего не мог! Или не хотел… Я тут на годовщину на кладбище шепнула Короткову о своих догадках, так он так перепугался, побледнел и зашикал на меня… Оно понятно, человек одной ногой уже на пенсии…
— Да что шепнула-то, что, Ален?! Ты давай говори толком! — Тут уж и Назаров разволновался, вспомнив о всех своих подозрениях.
— Помнишь ту ночь, Саня? — Ее глаза вдруг сделались пустыми и холодными, а руки, побелев костяшками пальцев, с силой стиснули краешек стола. — Помнишь наверняка. И парня того тоже помнишь… Михайлов Иван… мразь такая…
— Как мне его не помнить, если он в этой риелторской конторе кем-то вроде водителя.
