– Он в любом случае должен это делать.
– Но Алдхельм говорит – если отцу придется все время беспокоиться об ордах язычников в устье Темеза, он может не заметить, что происходит в Мерсии.
– Где мой кузен объявит себя королем? – догадался я.
– Он потребует такую цену, – сказала Этельфлэд, – за то, что защищает северную границу Уэссекса.
– А ты будешь королевой.
Она скорчила гримаску.
– Думаешь, я этого хочу?
– Не думаю, – признался я.
– Я этого не хочу. Чего я хочу – это чтобы датчане ушли из Мерсии. Я хочу, чтобы датчане ушли из Восточной Англии. Я хочу, чтобы датчане ушли из Нортумбрии.
Он была почти ребенком, худеньким ребенком с курносым носиком и яркими глазами, но в ней была сталь. Она говорила все это мне, человеку, который любил датчан, потому что они меня воспитали, и датчанке Гизеле. Но Этельфлэд не пыталась смягчить свои слова. В ней жила ненависть к датчанам, ненависть, унаследованная от отца.
Потом внезапно она содрогнулась – и сталь исчезла.
– И я хочу жить, – сказала она.
Я не знал, что ответить. Женщины умирали в родах. Так много их умирало! Оба раза, когда Гизела рожала, я приносил жертвы Одину и Тору и все равно боялся. И я боялся сейчас, потому что она снова была беременна.
– Прибегни к услугам самых мудрых женщин, – сказала Гизела, – и доверься травам и чарам, которыми они пользуются.
– Нет, – твердо ответила Этельфлэд. – Я не об этом.
– Тогда о чем же?
– Сегодня ночью, – ответила Этельфлэд. – В полночь. В церкви Святого Альбана.
– Ночью? – переспросил я в полном недоумении. – В церкви?
Она посмотрела на меня снизу вверх большими голубыми глазами.
– Они могут меня убить, – сказала Этельфлэд.
– Нет! – запротестовала Гизела, не веря своим ушам.
– Он хочет убедиться, что ребенок – его! – перебила Этельфлэд. – И конечно же, ребенок его! Но они хотят убедиться, и я боюсь!
Гизела обняла Этельфлэд и погладила по голове.
– Никто тебя не убьет, – тихо сказала она, глядя на меня.
– Будьте в церкви, пожалуйста, – сказала Этельфлэд.
Ее голос звучал приглушенно, потому что она все еще прижималась головой к груди Гизелы.
– Мы будем с тобой, – проговорила Гизела.
– Идите в большую церковь, ту, что посвящена Альбану, – сказала Этельфлэд.
Теперь она тихо плакала.
– Это очень больно? – спросила она. – Как будто тебя разрывают пополам? Так говорит моя мать!
– Больно, – призналась Гизела, – но зато ты познаешь радость, которой нет равных.
Она снова погладила Этельфлэд по голове и уставилась на меня так, будто я мог объяснить, что должно произойти нынче в полночь. Но я понятия не имел, что задумал мой подозрительный кузен.
Потом в дверях появилась женщина, которая привела нас в грушевый сад.
– Твой муж, госпожа, – настойчиво сказала она, – он хочет, чтобы ты явилась в зал.
– Я должна идти, – сказала Этельфлэд.
Она вытерла глаза рукавом, безрадостно улыбнулась нам и убежала.
– Что они собираются с ней сделать? – сердито спросила Гизела.
– Не знаю.
– Колдовство? Какое-то христианское колдовство?
– Не знаю, – повторил я.
Я и впрямь ничего не знал, кроме того, что сборище намечается в полночь, в самый темный час, когда появляется зло и оборотни крадутся по земле, когда появляются Движущиеся Тени.
В полночь.
Глава восьмая
Церковь Святого Альбана была древней, с каменной нижней частью стен, – значит ее построили римляне. Но крыша провалилась, верхняя часть кладки осы́палась, поэтому почти все выше человеческого роста было сделано из дерева, плетней и тростника.
Церковь стояла на главной улице Лундена, протянувшейся к северу и к югу от того места ниже моста, которое сейчас называется Воротами епископа. Беокка однажды сказал мне, что церковь служила часовней королям Мерсии. Возможно, так оно и было.
– А Альбан был воином! – добавил Беокка. Он всегда воодушевлялся, когда речь заходила о святых, истории которых он знал и любил. – Поэтому его убили!
– Он должен нравиться мне только потому, что был воином? – скептически осведомился я.
– Потому что он был храбрым воином! – ответил Беокка. – И…
Он помедлил, возбужденно засопев, собираясь сообщить нечто важное.
– И когда его пытали, у его палача выскочили глаза!
Он просиял, глядя на меня единственным здоровым глазом.
– Они выскочили, Утред! Просто выскочили из головы! То была Господня кара, понимаешь? Ты убиваешь святого человека – и Господь вырывает тебе глаза!
– Значит, брат Дженберт не был святым? – спросил я.
Дженберт был монахом, которого я убил в церкви, к огромному ужасу отца Беокки и целой толпы наблюдавших за этим священников.
– Мои глаза все еще при мне, отец, – заметил я.
– А ведь ты заслужил, чтобы тебя ослепили! – сказал Беокка. – Но Господь милостив. Надо сказать, порой на удивление милостив.
Некоторое время я размышлял об Альбане и в конце концов спросил:
– Если твой бог может вырвать человеку глаза, почему же он не спас жизнь Альбану?
– Конечно, потому, что Бог решил не делать этого! – чопорно ответил Беокка.
Такой ответ ты всегда получаешь от христианского священника, если просишь объяснить поступки его бога.
– Альбан был римским воином? – спросил я, решив не расспрашивать о капризно-жестоком нраве бога Беокки.
– Он был британцем, – ответил Беокка, – очень храбрым и очень святым британцем.
– То есть он был валлийцем?
– Конечно!
– Может, именно поэтому твой бог и позволил ему умереть, – сказал я, и Беокка перекрестился и возвел здоровый глаз к небесам.
Итак, хотя Альбан и был валлийцем, а саксы не любят валлийцев, в Лундене имелась церковь его имени, и, когда мы с Гизелой и Финаном появились возле нее, церковь эта казалась такой же мертвой, как труп того святого.
Улица тонула в черноте ночи. Из-за оконных ставней пробивались маленькие проблески огней, из таверны на улице неподалеку раздавалось пение, но церковь была черной и тихой.
– Мне это не нравится, – прошептала Гизела, и я знал, что она прикоснулась к амулету на своей шее.
Прежде чем выйти из дома, она бросила палочки с рунами, надеясь увидеть в их рисунке некое указание на то, что случится этой ночью, но их беспорядочное падение озадачило ее.
