Баба Лиза торопилась. Уже час как стемнело, а она все никак не могла избавиться от надоедливой соседки. Будучи по натуре человеком замкнутым, она не любила гостей и сама редко ходила по чужим домам. А тут надо же — приспичило той заболеть. Приди, говорит, разотри мне поясницу — радикулит прихватил. А какой радикулит, если по дому скакала будто оглашенная.
На минуту остановившись, чтобы перевести дыхание, баба Лиза досадливо плюнула. Она терпеть не могла притворства, а в том, что соседка притворялась, она не сомневалась ни одной минуты.
— Эй, девка! — окликнула она, влезая в заросли боярышника. — Ты здесь?! Живая?!
Неподалеку что-то шевельнулось, и еле слышный голосок просипел:
— Я здесь… Замерзла очень…
— Ты уж прости меня, — забубнила баба Лиза, помогая девушке подняться. — Идем огородами. Я тебя к себе проведу. Баньку уже истопила. Сейчас напарю, накормлю, а там видно будет…
Разомлев от пряного духа жарко натопленной бани, Женька сидела за столом. Закутавшись в мягкую пуховую шаль, она вяло возила ложкой по дну тарелки со щами.
— Ты ешь, ешь! — ворчала хозяйка, шаркая обрезанными валенками по вытертым половицам. — Выглядишь-то уж больно замученной…
Кое-как справившись со своей порцией, девушка с благодарностью посмотрела на старую женщину, взбивающую ей пуховые подушки. Затем прошла в отведенный ей закуток и без сил рухнула на постель.
Снов в эту ночь не было…
Открыв поутру глаза, Женька сладко потянулась и, приветливо потрепав старого черного кота, пошла на поиски гостеприимной хозяйки.
Бабу Лизу она нашла в сараюшке в глубине двора. Та сгребала навоз широченной лопатой, пиная не в меру разрезвившегося поросенка.
— Встала уже, — смерила она гостью суровым взглядом. — Чего голая выперлась? Застудишься…
Женька зябко поежилась и пошла в дом. По всему выходило, что хозяйка имела крутой нрав. Ее подозрения оправдались, едва баба Лиза переступила порог горенки.
— Ну и что мне с тобой делать прикажешь?! — скрестив руки на груди, свела она брови. Девушка молча пожала плечами и потупила взор. — Молчишь?! Видать, накуролесила ты, за год не расхлебаешь!..
Женька упорно отмалчивалась. Начни она сейчас рассказывать свою историю — кто поверит?! Сочтут или сумасшедшей, к коим она себя иногда и сама причисляла, или фантазеркой, которая хочет выжать слезу жалости у слушателей.
Баба Лиза между тем, буравя ее взглядом, прокурорским голосом изрекла:
— В общем, так! Жить будешь здесь! Слушаться будешь меня во всем! Если не нравится, вольному воля. Устраивает?..
— Д-да, — пролепетала девушка, кивнув в знак согласия. — Устраивает…
— На том и порешим… — подвела черту хозяйка и принялась накрывать на стол.
Незапланированные встречи отняли у Павла чуть больше времени, чем он предполагал. Сделав несколько звонков и вызвав собратьев по оружию в бар на Зегеля, он, сузив глаза и то и дело опуская тяжелый кулак на крышку стола, без устали повторял:
— Они должны умыться кровью!.. Вы поняли?! Я дам понять этому сукиному сыну — кто в этом районе хозяин!!!
— А что с Тимохой? — подал голос из угла Рябой, поигрывая выкидухой. — Чего его не видно?!
На минуту замерев, Павел глухо произнес:
— Нет больше Тимохи…
— Кто?! — сразу подобрался Рябой.
— Я не знаю… Может быть, тот же, кто побил витрины в ресторане у Башлыкова, тот же, кто хотел трахнуть бабу Симака… Думаю, что они на этом не остановятся. В общем, вы меня поняли. Мы должны вычислить их! Я думаю, что это Лема и его люди.
— Слышь, Паша! — с места поднялся Сашка Витебский, за белокурую шевелюру прозванный Одуванчиком. — Я слыхал, у этого Лемы, мать его, приличная «крыша». Может быть, не резон на рожон-то лезть?
— Это ты к чему? — скрипнул зубами Павел.
— Это я к тому, что, может, вы сами между собой договоритесь? Че понапрасну кровь лить. Я слыхал, «крыша» эта из мусоров… А у тебя, я слыхал, на него что-то есть…
— И что?!
— А то! — Сашка Одуванчик потоптался на месте. — Прижми его покрепче!.. Нас, которые у тебя постоянные, раз-два и обчелся, а «одноразовые» разве попрут?.. На одних бабках разоришься…
— Не твоя печаль, — процедил Павел, еле сдерживаясь, чтобы не врезать трусливому напарнику. — Тебе дано задание — ты делай… А про то, что у меня на кого-то что-то есть, — забудь!..
— А что — брехня? — разочаровался Рябой, внимательно следивший за разговором.
— Бабий треп, — презрительно фыркнул Пашка, сдерживаясь из последних сил. Черт его дернул спьяну болтнуть, что у него есть видеозапись, за которую Лаврентий отдал бы половину своего состояния. И не только он, а кое-кто еще, чье имя произносить вслух Павел и сам опасался. — Короче, вы меня поняли. Расходимся, и за дело…
Как только братва после четких инструкций разошлась, Павел достал мобильник и, немного поразмыслив, ткнул пальцем знакомую до боли в глазах цифровую комбинацию.
К телефону долго не подходили. И, наконец, когда он совсем было отчаялся, трубку сняли и детский голосок пропел:
— Але?!
— Мне папу…
— Его нет. А кто его спрашивает?
Павел дал отбой. Возможно, тот, с кем он жаждал встречи, действительно отсутствует, или… Это «или» могло таить в себе все, что угодно…
Многие были недовольны политикой правления Павла, упрекая его в излишней суровости. И никому не хотелось задумываться над тем, что железная дисциплина, диктуемая его волей, избавляла их от неприятностей.
Тот, кто в свое время захотел и смог с ним договориться, сейчас давно не волновался за положение общих дел, наперед зная, что Павел не допустит просчета.
К дому матери он подъехал лишь спустя два часа.
Заглушив мотор машины, Павел взял в руки увесистый пакет с фруктами и шагнул к крыльцу. Входная дверь была распахнута настежь и тихонько поскрипывала на ветру. Потоптавшись у порога несколько минут, он сунул руку за ремень брюк и, достав оттуда пистолет, осторожно вошел в дом.
Комнаты встретили его пустотой…
Зарычав, словно раненый зверь, Павел саданул пинком по ведру, отчего оно покатилось по полу, оставляя мокрый след на домотканых дорожках, и рухнул на скрипучую табуретку.
Выходит, и здесь его опередили…
Думать о том, что Женька могла убежать сама, ему не хотелось. Сделать это, по его разумению, она просто-напросто не могла. В памяти всплыло ее измученное страхом и болью лицо, протянутые в немой мольбе руки. От жалости и сострадания он сейчас готов был разорвать на части любого, кто причинит ей вред. Мысль о том, что он сам, всего лишь три часа назад, хотел закопать ее живьем в одной могиле с убитым другом, Павел усиленно заталкивал поглубже. Но она всплывала вновь и вновь. Била его тупой болью в висок, громыхая набатом осуждения.
