Такое можно было бы услышать летним днем возле кухни
какой-нибудь великанши. Это было разноголосое жужжанье — высокое и низкое, то
ровное, то прерывистое. Казалось, там вьются роем огромные золотистые пчелы
величиной с чашку и стряпают сказочные блюда. Сама великанша удовлетворенно
мурлычет себе под нос песенку, лицо у нее — точно розовая луна в полнолуние;
вот-вот она, необъятная, как лето, подплывет к дверям и спокойно глянет во
двор, на улыбающихся собак, на белобрысых мальчишек и седых стариков.
— Постойте-ка, — громко сказал Лео. — Я ведь
сегодня еще не включал Машину. Саул!
Саул поднял голову — он тоже стоял внизу во дворе.
— Саул, ты ее включил?
— Ты же сам полчаса назад велел мне разогреть ее.
— Ах да. Я совсем забыл. Я еще толком не проснулся. И
он опять откинулся на подушку. Лина принесла ему завтрак и остановилась у окна,
глядя вниз, на гараж.
— Послушай, Лео, — негромко сказала она. —
Если эта Машина и вправду такая, как ты говоришь, может быть, она умеет рожать
детей? А может она превратить старика снова в юношу? И еще — можно в этой
Машине со всем ее счастьем спрятаться от смерти?
— Спрятаться?
— Вот ты работаешь, себя не жалеешь, а в конце концов
надорвешься и помрешь — что я тогда буду делать? Влезу в этот большой ящик и
стану счастливой? И еще скажи мне, Лео: что у нас теперь за жизнь? Сам знаешь,
как у нас ведется дом. В семь утра я поднимаю детей, кормлю их завтраком; к
половине девятого вас никого уже нет и я остаюсь одна со стиркой, одна с
готовкой, и носки штопать тоже надо, и огород полоть, и в лавку сбегать, и
серебро почистить. Я разве жалуюсь? Я только напоминаю тебе, как ведется наш
дом, Лео, как я живу. Так вот, ответь мне: как все это уместится в твою Машину?
— Она устроена совсем иначе.
— Очень жаль. Значит, мне некогда будет даже
посмотреть, как она устроена.
Лина поцеловала его в щеку и вышла из комнаты, а он лежал и
принюхивался — ветер снизу доносил сюда запах Машины и жареных каштанов, что
продаются осенью на улицах Парижа, которого он никогда не видел…
Между завороженными собаками и мальчишками невидимкой
проскользнула кошка и замурлыкала у дверей гаража; а из-за гаража слышался
шорох снежно-белой пены, мерное дыханье прибоя у далеких-далеких берегов…
Завтра мы испытаем Машину, думал Лео Ауфман. Все вместе.
Он проснулся поздно ночью — что-то его разбудило. Далеко, в
другой комнате, кто-то плакал.
— Саул, это ты? — шепнул Лео Ауфман, вылезая из
кровати, и пошел к сыну.
Мальчик горько рыдал, уткнувшись в подушку.
— Нет… нет… — всхлипывал он. — Все кончено…
кончено…
— Саул, тебе приснилось что-нибудь страшное? Расскажи
мне, сынок!
Но мальчик только заливался слезами.
И тут, сидя у него на кровати, Лео Ауфман, сам не зная
почему, выглянул в окно. Двери гаража были распахнуты настежь.
Он почувствовал, как волосы у него встали дыбом.
Когда Саул, тихонько всхлипывая, наконец, забылся
беспокойным сном, отец спустился по лестнице, подошел к гаражу и, затаив
дыхание, осторожно вытянул руку.
Ночь была прохладная, но Машина счастья обожгла ему пальцы.
Вот оно что, подумал он: Саул приходил сюда сегодня ночью.
Зачем? Разве он несчастлив и ему нужна Машина? Нет, он
счастлив, просто он хочет навсегда сохранить свое счастье. Что же тут плохого,
если мальчик умен, и знает цену счастью, и хочет его сохранить? Ничего плохого
в этом нет. И все-таки…
Внезапно у Саула в окне колыхнулось что-то белое. Сердце Лео
бешено заколотилось. Но он сейчас же понял — это всего лишь ветром подхватило
белую занавеску. А ему показалось — что-то нежное, трепетное выпорхнуло в ночь,
словно сама душа мальчика вылетела из окна. И Лео Ауфман невольно вскинул руки,
словно хотел поймать ее и втолкнуть обратно в спящий дом.
Весь дрожа, он вернулся в комнату Саула, поймал хлопавшую на
ветру занавеску и накрепко запер окно, чтобы она не могла больше вырваться
наружу. Потом сел на кровать и положил руку на плечо сына.
— «Повесть о двух городах»? Моя. «Лавка древностей»?
Ха, уж это-то наверняка Лео Ауфмана. «Большие надежды»? Когда-то это было мое.
Но теперь пусть «Большие надежды» остаются ему.
— Что тут происходит? — спросил Лео Ауфман, входя
в комнату.
— Тут происходит раздел имущества, — ответила
Лина. — Если отец ночью до полусмерти пугает сына, значит, пора делить все
пополам. Прочь с дороги, «Холодный дом» и «Лавка древностей»! Во всех этих
книгах, вместе взятых, не найдешь такого сумасшедшего выдумщика, как Лео
Ауфман!
— Ты уезжаешь — и даже не испробовала, что такое Машина
счастья! — запротестовал он. — Попробуй хоть разок, и, уж конечно, ты
сейчас же все распакуешь и останешься!
— «Том Свифт и его электрический истребитель», а это
чье? Угадать нетрудно.
И Лина, презрительно фыркнув, протянула книгу мужу.
К вечеру все книги, посуда, белье и одежда были поделены —
одна сюда, одна туда; четыре сюда, четыре туда; десять сюда, десять туда. У
Лины Ауфман голова пошла кругом от этих счетов, и она присела отдохнуть.
— Ну ладно, — выдохнула она. — Пока я не
уехала, Лео, попробуй, докажи мне, что это не по твоей вине ни в чем не
повинным детям снятся страшные сны.
Лео Ауфман молча повел жену в сумерки. И вот она стоит перед
огромным, вышиной в восемь футов, оранжевым ящиком.
— Это и есть счастье? — недоверчиво спросила
она. — Какую же кнопку мне нажать, чтобы я стала рада и счастлива, всем
довольна и весьма признательна?
А вокруг них уже собрались все дети.
— Мама, не надо, — сказал Саул.
— Должна же я знать, о чем прошу судьбу, Саул, —
возразила Лина.
Она влезла в Машину, уселась и, качая головой, посмотрела
оттуда на мужа.
— Это нужно вовсе не мне, а тебе, несчастному
неврастенику, который стал на всех кричать.
— Ну, пожалуйста, — сказал он. — Сейчас сама
увидишь.
И закрыл дверцу.
— Нажми кнопку! — закричал он. Раздался щелчок.
Машина слегка вздрогнула, как большая собака во сне.
— Папа, — с тревогой позвал Саул.
Слушай! — ответил Лео Ауфман.
