Сперва все было тихо, только Машина подрагивала — где-то в
ее глубине таинственно двигались зубцы и колесики.
— С мамой там ничего не случилось? — спросила
Ноэми.
— Ничего, ей там хорошо. Вот сейчас… Вот! Из Машины
послышался голос Лины Ауфман:
— Ах!.. О!.. — Голос был изумленный. — Нет,
вы только посмотрите! Это Париж! — И через минуту: — Лондон! А это Рим!
Пирамиды! Сфинкс!
— Вы слышите, дети: сфинкс! — шепнул Лео Ауфман и
засмеялся.
— Духами пахнет! — с удивлением воскликнула Лина
Ауфман.
Где-то патефон тихо заиграл «Голубой Дунай» Штрауса.
— Музыка! Я танцую!
— Ей только кажется, что она танцует, — поведал
миру Лео Ауфман.
— Чудеса! — сказала в Машине Лина. Лео Ауфман
покраснел.
— Вот что значит жена, которая понимает своего мужа! И
тут Лина Ауфман заплакала в Машине счастья. Улыбка сбежала с губ изобретателя,
— Она плачет, — сказала Ноэми.
— Не может этого быть!
— Плачет, — подтвердил Саул.
— Да не может она плакать! — И Лео Ауфман,
недоуменно моргая, прижался ухом к стенке Машины. — Но… да… плачет, как
маленькая…
Он открыл дверцу.
— Постой. — Лина сидела в Машине, и слезы градом
катились по ее щекам. — Дай мне доплакать. И она еще немного поплакала.
Ошеломленный, Лео Ауфман выключил свою Машину.
— Какое же это счастье, одно горе! — всхлипывала
его жена. — Ох, как тяжко, прямо сердце разрывается… — Она вылезла из
Машины. — Сначала там был Париж…
— Что ж тут плохого?
— Я в жизни и не мечтала побывать в Париже. А теперь ты
навел меня на эти мысли. Париж! И вдруг мне так захотелось в Париж, а ведь я
отлично знаю, мне его вовек не видать.
— Машина, в общем-то, не хуже.
— Нет, хуже! Я сидела там и знала, что все это обман.. —
Не плачь, мама!
Лина посмотрела на мужа большими черными глазами, полными
слез.
— Ты заставил меня танцевать. А мы не танцевали уже
двадцать лет.
— Завтра же сведу тебя на танцы!
— Нет, нет! Это неважно, и правильно, что неважно. А
вот твоя Машина уверяет, будто это важно! И я начинаю ей верить! Ничего, Лео,
все пройдет, я только еще немножко поплачу.
— Ну а еще что плохо?
— Еще? Твоя машина говорит: «Ты молодая». А я уже не
молодая. Она все лжет, эта Машина грусти!
— Почему же грусти?
Лина уже немного успокоилась.
— Я тебе скажу, в чем твоя ошибка, Лео: ты забыл
главное — рано или поздно всем придется вылезать из этой штуки и опять мыть
грязную посуду и стелить постели. Конечно, пока сидишь там внутри, закат длится
чуть не целую вечность, и воздух такой душистый, так тепло и хорошо. И все, что
хотелось бы продлить, в самом деле длится и длится. А дома дети ждут обеда, и у
них оборваны пуговицы. И потом, давай говорить честно: сколько времени можно
смотреть на закат? И кому нужно, чтобы закат продолжался целую вечность? И кому
нужно вечное тепло? Кому нужен вечный аромат? Ведь ко всему этому привыкаешь и
уже просто перестаешь замечать. Закатом хорошо любоваться минуту, ну две. А
потом хочется чего-нибудь другого. Уж так устроен человек, Лео. Как ты мог про
это забыть?
— А разве я забыл?
— Мы потому и любим закат, что он бывает только один
раз в день.
— Но это очень грустно, Лина.
— Нет, если бы он длился вечно и до смерти надоел бы
нам, вот это было бы по-настоящему грустно. Значит, ты сделал две ошибки.
Во-первых, задержал и продлил то, что всегда проходит быстро. Во-вторых, принес
сюда, в наш двор, то, чего тут быть не может, и все получается наоборот,
начинаешь думать: «Нет, Лина Ауфман, ты никогда не поедешь путешествовать, не
видать тебе Парижа. И Рима тоже». Но ведь я и сама это знаю, зачем же мне
напоминать? Лучше забыть, тянуть свою лямку и не ворчать.
Лео Ауфман прислонился к Машине, ноги у него подкашивались.
И с удивлением отдернул обожженную руку,
— Как же теперь быть, Лина? — спросил он.
— Вот уж этого я не знаю. Но только пока эта штука,
стоит здесь, меня все время будет тянуть к ней и Саула тоже, как прошлой ночью:
знаем, что глупо и ни к чему, а все равно захочется сидеть в этом ящике и
глядеть на далекие края, где нам вовек не бывать, и всякий раз мы будем
плакать, и такая семья тебе вовсе не годится.
— Ничего не понимаю, — сказал Лео Ауфман. —
Как же это я так оплошал? Дай-ка я сам посмотрю, верно ли ты говоришь. —
Он уселся в Машину. — Ты не уйдешь?
— Мы тебя подождем, — сказала Лина.
Он закрыл дверцу. Чуть помедлил в теплой тьме, потом нажал
кнопку, откинулся назад и уже готов был насладиться яркими красками и музыкой,
но тут раздался крик:
— Пожар, папа! Машина горит!
Кто-то забарабанил в дверцу. Лео вскочил, ударился головой и
упал, но тут дверца поддалась, и сыновья вытащили его наружу. Позади что-то
глухо взорвалось. Вся семья кинулась бежать. Лео Ауфман оглянулся и ахнул,
— Саул! — выкрикнул он, задыхаясь. — Вызови
пожарную команду!
Саул кинулся было со двора, но Лина схватила его за рукав.
— Подожди, — сказала она.
Из Машины вырвался язык пламени, раздался еще один
приглушенный взрыв. Когда Машина разгорелась как следует, Лина Ауфман кивнула.
— Ну вот, Саул, теперь можно звонить в пожарную
команду.
Все, соседи и не соседи, сбежались на пожар. Были тут и
дедушка Сполдинг, и Дуглас, и Том, и почти все жители их квартала, и несколько
стариков из другой части города, что за оврагом, и все ребятишки из шести
окрестных кварталов. А дети Лео Ауфмана стояли впереди всех и очень гордились —
вот какое отличное пламя вырывается из-под крыши их гаража!
Дедушка Сполдинг пригляделся к высокому — под самое небо —
столбу дыма и негромко спросил:
— Лео, это она? Ваша Машина счастья?
— Счастья или несчастья — в этом я когда-нибудь
разберусь и тогда отвечу вам, — сказал Лео.
Лина Ауфман стояла в темноте и смотрела, как бегают по двору
пожарники; наконец гараж с грохотом рухнул.
