— Тебе вовсе незачем долго в этом разбираться,
Лео, — сказала она, — Просто оглянись вокруг. Подумай. Помолчи немного.
А потом приди и скажи мне. Я буду в доме, надо поставить книги обратно на
полки, положить одежду обратно в шкафы, приготовить ужин. Мы и так запоздали с
ужином, смотри, как темно на улице. Пойдемте, дети, помогите маме.
Когда пожарные и соседи ушли, Лео Ауфман остался с дедушкой
Сполдингом, Дугласом и Томом; все они задумчиво смотрели на догорающие остатки
гаража. Лео ткнул ногой в мокрую золу и медленно высказал то, что лежало на
душе:
— Первое, что узнаешь в жизни, — это что ты дурак.
Последнее, что узнаешь, — это что ты все тот же дурак. Многое передумал я
за один только час. И сказал себе: да ведь ты слепой, Лео Ауфман! Хотите
увидать настоящую Машину счастья? Ее изобрели тысячи лет тому назад, и она все
еще работает: не всегда одинаково хорошо, нет, но все-таки работает. И она все
время здесь.
— А пожар… — начал было Дуглас.
— Да, конечно, пожар, гараж! Но Лина права, долго
раздумывать над этим незачем: то, что сгорело в гараже, не имеет никакого
отношения к счастью.
Он поднялся по ступеням крыльца и поманил их за собой.
— Вот, — шепнул Лео Ауфман. — Посмотрите в
окно. Тише, сейчас вы все увидите.
Дедушка Сполдинг, Дуглас и Том нерешительно заглянули в
большое окно, выходившее на улицу.
И там, в теплом свете лампы, они увидели то, что хотел им
показать Лео Ауфман. В столовой за маленьким столиком Саул и Маршалл играли в
шахматы. Ребекка накрывала стол к ужину. Ноэми вырезала из бумаги платья для
своих кукол. Рут рисовала акварелью. Джозеф пускал по рельсам заводной паровоз.
Дверь в кухню была открыта: там, в облаке пара, Лина Ауфман вынимала из духовки
дымящуюся кастрюлю с жарким. Все руки, все лица жили и двигались. Из-за стекол
чуть слышно доносились голоса. Кто-то звонко распевал песню. Пахло свежим
хлебом, и ясно было, что это — самый настоящий хлеб, который сейчас намажут
настоящим маслом. Тут было все, что надо, и все это — живое, неподдельное.
Дедушка, Дуглас и Том обернулись и поглядели на Лео Ауфмана,
а тот неотрывно смотрел в окно, и розовый отсвет лампы лежал на его лице.
— Ну конечно, — бормотал он. — Это оно самое
и есть.
Сперва с тихой грустью, потом с живым удовольствием и
наконец со спокойным одобрением он следил, как движутся, цепляются друг за
друга, останавливаются и вновь уверенно и ровно вертятся все винтики и колесики
его домашнего очага.
— Машина счастья, — сказал он. — Машина
счастья.
Через минуту его уже не было под окном.
Дедушка, Дуглас и Том видели, как он захлопотал в доме — то
поправит что-нибудь, то передвинет, то складку разгладит, то пылинку сдует —
такой же деловитый винтик большой, удивительной, бесконечно тонкой, вечно
таинственной, вечно движущейся машины.
А потом, не переставая улыбаться, они спустились с крыльца в
прохладную летнюю ночь.
Два раза в год во двор выносили большие хлопающие ковры и
расстилали их на лужайке, где они были совсем не к месту и казались какими-то
необитаемыми. Потом из дома выходили мама и бабушка, в руках они несли как
будто спинки красивых плетеных кресел, что стоят в парке у павильона с
газированной водой. Каждому вручали такой жезл с широкой плетеной верхушкой, и
все — Дуглас, Том, бабушка, прабабушка и мама — становились в кружок над
пыльными узорами старой Армении, точно сборище ведьм и домовых. Затем по знаку
прабабушки — едва она мигнет или подожмет губы — все вскидывали цепы и
принимались без передышки молотить ковры.
— Вот тебе, вот, — приговаривала
прабабушка. — Бейте блох, мальчики, не жалейте и вшей!
— Ну что ты такое говоришь! — укоризненно замечала
ей бабушка.
Все смеялись. Вокруг бушевала пыльная буря, и смех переходил
в кашель.
Вихри корпии, струи песка, золотистые хлопья трубочного
табака взвивались в воздух и трепетали, подбрасываемые все новыми и новыми
ударами. Останавливаясь, чтобы передохнуть, мальчики видели следы своих
башмаков и башмаков взрослых, тысячу раз отпечатавшиеся на узорах ковра, —
восточный рисунок то исчезал, то появлялся вновь вместе с мерным прибоем
ударов, что омывал его берега.
— Вот тут твой муж пролил кофе. — И бабушка
ударила по ковру.
— А здесь ты пролила сметану, — И прабабушка
выбила из ковра огромный столб пыли.
— Смотрите, тут весь ворс вытоптан. Ах, ребята, ребята!
— А вот чернила, прабабушка!
— Глупости! У меня чернила лиловые, а это обыкновенные,
синие. Хлоп!
— Посмотрите, какую дорожку протоптали, — это из
прихожей в кухню. Ох уж эта еда! Она даже львов ведет на водопой. Давайте-ка
повернем его другим боком.
— А может, просто запереть все двери и никого не
впускать?
— Или пусть разуваются еще в прихожей!
Хлоп, хлоп!
Наконец ковры развешаны на веревках. Том разглядывает узор —
хитроумные петли и переплеты, цветы, какие-то загадочные фигуры, разводы и
змеящиеся линии.
— Том, ты что стоишь? Выбивай!
— Занятно все-таки видеть всякие вещи, — говорит
Том. Дуглас подозрительно смотрит на него.
— Что ты там увидел?
— Да весь город, людей, дома, вот и наш дом —
Хлоп! — Наша улица! — Хлоп! — А вон то, черное, —
овраг. — Хлоп! — Вот школа. — Хлоп! — А вот эта чудная
закорючка — ты. Дуг! — Хлоп! — Вот прабабушка, бабушка, мама… —
Хлоп! — Сколько же лет пролежал у нас этот ковер?
— Пятнадцать.
— И целых пятнадцать лет по нему топали! Даже видны
отпечатки башмаков! — ахнул Том.
— Силен ты болтать, парень, — сказала прабабушка.
— Тут видно все, что случилось у нас в доме за
пятнадцать лет. — Хлоп! — Конечно, это все прошлое, но я могу и
будущее увидать. Вот сейчас зажмурюсь, а потом — р-раз! — погляжу на эти
разводы и сразу увижу, где мы завтра будем ходить и бегать.
Дуглас перестал размахивать выбивалкой.
— А что еще ты там видишь?
— Главным образом нитки, — вставила прабабушка. —
Тут только и осталась одна основа. Сразу видно, как его ткали.
