Раннее-раннее утро, первые отсветы зари на крыше за окном.
Все листья на деревьях вздрагивают, отзываясь на малейшее дуновение
предрассветного ветерка. И вот где-то далеко, из-за поворота, на серебряных
рельсах появляется трамвай, покачиваясь на четырех маленьких серо-голубых
колесах, ярко-оранжевый, как мандарин. На нем эполеты мерцающей меди и золотой
кант проводов, и желтый звонок громко звякает, едва допотопный вожатый стукнет
по нему ногой в стоптанном башмаке. Цифры на боках трамвая и спереди
ярко-золотые, как лимон. Сиденья точно поросли прохладным зеленым мхом. На
крыше словно занесен огромный кучерской бич, на бегу он скользит по серебряной
паутине, протянутой высоко среди деревьев. Из всех окон, будто ладаном, пахнет
всепроникающим голубым и загадочным запахом летних гроз и молний.
Трамвай звенит вдоль окаймленных вязами улиц, и обтянутая
серой перчаткой рука вожатого опять и опять легко касается рукояток.
В полдень вожатый остановил вагон посреди квартала и
высунулся в окошко.
— Эй!
И, завидев призывный взмах серой перчатки, Дуглас, Чарли,
Том, все мальчишки и девчонки всего квартала кубарем скатились с деревьев,
побросали в траву скакалки (они так и остались лежать, словно белые змеи) и
побежали к трамваю; они расселись по зеленым плюшевым сиденьям, и никто с них
не спросил никакой платы. Мистер Тридден, вожатый, положил перчатку на щель
кассы и повел трамвай дальше по тенистым улицам, громко звякая звонком.
— Эй, — сказал Чарли, — куда это мы едем?
— Последний рейс, — ответил Тридден, глядя вперед
на бегущие высоко над вагоном провода. — Больше трамвая не будет. Завтра
пойдет автобус. А меня отправляют на пенсию, вот как. И потому покатайтесь
напоследок, всем бесплатно! Осторожно!
Он рывком повернул медную рукоятку, трамвай заскрипел и
круто свернул, описывая бесконечную зеленую петлю, и само время на всем белом
свете замерло, только Тридден и дети плыли в его удивительной машине куда-то
далеко по нескончаемой реке…
— Напоследок? — переспросил удивленный
Дуглас. — Да как же так? И без того все плохо. Зеленой машины больше нет,
ее заперли в гараже, и никак ее оттуда не вызволишь! И мои новые теннисные
туфли уже становятся совсем старыми и бегут все медленнее и медленнее! Как же я
теперь буду? Нет, нет… Не могут они убрать трамвай! Что ни говори, автобус —
это не трамвай! Он и шумит не так, рельсов у него нет, проводов нет, он и искры
не разбрасывает, и рельсы песком не посыпает, да и цвет у него не такой, и
звонка нет, и подножку он не спускает!
— А ведь верно, — подхватил Чарли. — Страх
люблю смотреть, когда трамвай спускает подножку: прямо гармоника!
— То-то и оно, — сказал Дуглас.
Тут они приехали на конечную остановку; впрочем, серебряные
рельсы, заброшенные восемнадцать лет назад, бежали среди холмов дальше. В
тысяча девятьсот десятом году трамваем ездили на загородные прогулки в
Чесмен-парк, прихватив огромные корзины с провизией. С тех пор рельсы так и
остались ржаветь среди холмов.
— Тут-то мы и поворачиваем назад, — сказал Чарли.
— Тут-то ты и ошибся! — И мистер Тридден щелкнул
выключателем аварийного генератора. — Поехали!
Трамвай дернулся, скользнул по рельсам и, оставив позади
городские окраины, покатился вниз, в долину; он то вылетал на душистые, залитые
солнцем лужайки, то нырял под тенистые деревья, где пахло грибами. Там и сям
колею пересекали ручейки, солнце просвечивало сквозь листву деревьев, точно
сквозь зеленое стекло. Вагон, тихонько бормоча что-то про себя, скользил по
лугам, усеянным дикими подсолнухами, мимо давно заброшенных станций, усыпанных,
словно конфетти, старыми трамвайными билетами, и вслед за лесным ручьем
устремлялся в летние леса.
— Трамвай — он даже пахнет по-особенному, —
говорил Дуглас. — Ездил я в Чикаго на автобусах: у тех какой-то чудной
запах.
— Трамвай чересчур медленно ходит, — сказал мистер
Тридден. — Вот они и хотят пустить по городу автобусы. И ребят в школу
тоже станут возить в автобусах.
Трамвай взвизгнул и остановился. Тридден достал сверху
корзину с провизией. Ребята восторженно завопили и вместе с ним потащили
корзину на траву, туда, где ручей впадал в молчаливое озеро; здесь некогда
поставили эстраду для оркестра, но теперь она совсем рассыпается в прах.
Они сидели на траве, уплетали сандвичи с ветчиной, свежую
клубнику и яркие, блестящие, точно восковые, апельсины, и Тридден рассказывал,
как много лет назад тут по вечерам на разукрашенной эстраде играл оркестр:
музыканты изо всех сил трубили в медные трубы, толстенький дирижер, обливаясь
потом, усердно размахивал палочкой; в высокой траве гонялись друг за другом
ребятишки и мелькали светлячки, а по дощатым мосткам, постукивая каблуками,
будто играя на ксилофоне, расхаживали дамы в длинных платьях с высокими
стоячими воротниками и мужчины в таких тесных накрахмаленных воротничках, что
того и гляди задохнутся. Вот они, остатки этих мостков, только за долгие годы
доски сгнили и превратились в какое-то деревянное месиво… Озеро лежало
молчаливое, голубое и безмятежное, рыба медленно плескалась в блестящих
камышах, а вагоновожатый все говорил и говорил, и детям казалось, что они
перенеслись в какое-то иное время, и мистер Тридден стал вдруг на диво молодой,
а глаза у него горят, как голубые электрические лампочки. День проплывал сонно,
бестревожно, никто никуда не спешил, со всех сторон их обступал лес, и даже
солнце словно остановилось на одном месте, а голос Триддена поднимался и падал,
и стрекозы сновали в воздухе, рисуя золотые невидимые узоры. Пчела забралась в
цветок и жужжит, жужжит… Трамвай стоял молчаливый, точно заколдованный орган,
поблескивая в солнечных лучах. Ребята ели спелые вишни, а на руках у них все
еще держался медный запах трамвая. И когда теплый ветерок шевелил на них
одежду, от нее тоже остро пахло трамваем.
В небе с криком пролетела дикая утка.
Кто-то вздрогнул.
— Ну, пора домой. Отцы да матери, чего доброго, подумают,
что я вас украл.
В темном трамвае было тихо и прохладно, совсем как в аптеке,
где торгуют мороженым. Присмиревшие ребята повернули зашуршавшие плюшевые
сиденья и уселись спиной к тихому озеру, к заброшенной эстраде и дощатым
мосткам, которые выстукивают под ногами звонкую деревянную песенку, если идти
по ним вдоль берега в иные страны.
Дзинь! Под башмаком Триддена звякнул звонок, и трамвай
помчался назад, через луг с увядшими цветами, откуда уже ушло солнце, через лес
и город, и тут кирпич, асфальт и дерево словно стиснули его со всех сторон;
Тридден затормозил и выпустил детей на тенистую улицу.
