Вдруг откуда-то вынырнул поезд и промчался так быстро, что
Дуглас, Джон и все остальные мальчишки едва успели отскочить в сторону и
заорали, грозя ему вслед кулаками. Поезд с грохотом покатил дальше по рельсам,
унося в себе две сотни пассажиров, и исчез. Вихри пыли немного проводили его к
югу, потом улеглись в золотистом безмолвии меж голубых рельсов. Ребята
возвращались домой.
— Когда мне будет семнадцать, я поеду в Цинциннати и
поступлю пожарником на железную дорогу, — объявил Чарли Вудмен.
— А у меня есть дядя в Нью-Йорке, — сказал
Джим. — Я поеду в Нью-Йорк, буду печатником.
Дуглас не стал спрашивать, что задумали другие. Он уже
слышал, как поют свою песнь поезда, видел лица друзей — они прижались к окнам,
уплывают на вагонных площадках. Они ускользают, одно за другим. И остаются
пустые пути, летнее небо, и сам он, в другом поезде, едет совсем не туда.
Земля повернулась у него под ногами, тени ребят соскользнули
с травы, и вокруг потемнело.
Он проглотил ком, застрявший в горле, издал дикий вопль,
замахнулся кулаком и с силой послал в небо воображаемый мяч.
— Кто прибежит домой последним, тот носорожий хвост!
С хохотом размахивая руками, они кинулись по шпалам. Джон
Хаф бежал легко, совсем не касаясь земли. А Дуглас все время чувствовал под
ногами землю.
В семь часов, после ужина, мальчишки стали собираться
вместе; один за другим они выходили на улицу, заслышав, как хлопают двери
соседних домов, а отцы и матери сердито кричали вслед, чтоб не хлопали так
дверями. Дуглас, Том, Чарли и Джон стояли среди десятка других, пора было
играть в прятки и в статуи.
— Во что-нибудь одно, — сказал Джон. — Потом
мне надо домой. В девять уходит поезд. Кто будет водить?
— Я, — сказал Дуглас.
— В жизни не слыхал, чтобы кто сам вызвался водить, —
сказал Том.
Дуглас пристально посмотрел на Джона.
— Разбегайтесь, — сказал он.
Мальчики с криком кинулись врассыпную. Джон попятился, потом
повернулся и побежал вприпрыжку. Дуглас медленно считал до десяти. Дал им
отбежать подальше, разделиться кто куда, замкнуться каждому в своем собственном
мирке. Когда они разогнались вовсю, так что ноги уже сами несли их, и почти
скрылись из виду, он набрал полную грудь воздуха и крикнул:
— Замри!
Все окаменели.
Медленно, медленно Дуглас двинулся по лужайке туда, где в
сумерках, точно железный олень, замер Джон Хаф.
Вдалеке стояли как статуи другие мальчики, руки у них
подняты, на лицах застыли гримасы, одни глаза горят, точно у чучела белки.
А Джон — вот он, один, недвижимый, — никто не может
прибежать или заорать вдруг и все испортить.
Дуглас обошел статую с одного боку, потом с другого. Статуя
не шелохнулась. Не вымолвила ни слова. Глядела куда-то вдаль, и на губах ее
застыла легкая улыбка.
Дугласу вспомнилось: несколько лет назад они ездили в
Чикаго, там был большой дом, а в доме всюду стояли безмолвные мраморные фигуры,
и он бродил среди них в этом безмолвии. И вот стоит Джон Хаф, и коленки и штаны
у него зеленые от травы, пальцы исцарапаны, и на локтях корки от подсохших
ссадин. Ноги — в теннисных туфлях, которые сейчас угомонились, словно он обут в
тишину. Этот рот сжевал за лето многое множество абрикосовых пирожков и говорил
спокойные раздумчивые слова про то, что такое жизнь и как все в мире устроено.
И глаза эти вовсе не слепы, как глаза статуй, а полны расплавленного зеленого
золота. Темными волосами играет ветерок — то вправо отбросит, то влево… А на
руках, кажется, оставил след весь город — на них пыль дорог и чешуйки древесной
коры, пальцы пахнут коноплей, и виноградом, и недозрелыми яблоками, и старыми монетами,
и зелеными лягушками. Уши просвечивают на солнце, они теплые и розовые, точно
восковые персики, и, невидимое в воздухе, пахнет мятой его дыханье.
— Ну, Джон, — сказал Дуглас, — смотри не
шевелись. Не смей даже глазом моргнуть. Приказываю: стой тут и не сходи с места
ровным счетом три часа. Губы Джона шевельнулись.
— ДУГ…
— Замри, — приказал Дуглас.
Джон снова устремил взгляд на дальний край неба, но теперь
он уже не улыбался.
— Мне надо идти, — шепнул он.
— Не шелохнись! Правил, что ли, не знаешь?
— Никак не могу, мне пора домой, — сказал Джон.
Статуя ожила, опустила руки и повернула голову, чтобы
посмотреть на Дугласа. Они стояли и глядели друг на друга. Остальные мальчишки
тоже зашевелились и опустили затекшие руки.
— Сыграем еще разок, — сказал Джон. — Только
теперь водить буду я. Разбегайтесь! Ребята побежали.
— Замри!
Все замерли. Дуглас тоже.
— Не шевелись. Ни на волос.
Он подошел к Дугласу и остановился рядом.
— Понимаешь, иначе никак ничего не получится, —
сказал он.
Дуглас глядел вдаль, в предвечернее небо.
— Еще три минуты всем застыть, как истуканам! —
сказал Джон.
Дуглас чувствовал, что Джон обходит его кругом, как только
что он сам обходил Джона. Потом Джон сзади легонько стукнул его по плечу.
— Ну, пока, — сказал он.
Что-то зашуршало, и Дуглас, не оборачиваясь, понял, что
позади уже никого нет.
Где-то вдалеке прогудел паровоз.
Еще долгую минуту Дуглас стоял не шевелясь и ждал, чтобы
утих топот бегущих ног, а он все не утихал. Джон бежит прочь, а его слышно так
громко, словно он топчется на одном месте. Почему же он не удаляется?
И тут Дуглас понял — да ведь это стучит его собственное
сердце!
Стой! Он прижал руку к груди. Перестань! Не хочу я это
слышать!
А потом он шел по лужайке среди остальных статуй и не знал,
ожили ли и они тоже. Казалось, они все еще не двигаются. Впрочем, он и сам
только еле передвигал ноги, а тело его совсем застыло и было холодное как
камень.
Он уже поднялся на свое крыльцо, но вдруг обернулся и
поглядел на лужайку.
На ней никого не было.!
Бац, бац, бац! — точно затрещали выстрелы. Это хлопали
одна за другой входные двери по всей улице — последний закатный залп.
Самое лучшее — статуи, подумал Дуглас. Только их и можно
удержать у себя на лужайке. Никогда не позволяй им двигаться. Стоит только раз
позволить — и тогда с ними уже не совладаешь.
