— Что уж тут расписывать, — сказал Том. —
Коротко и ясно: все они там просто с ума посходили. Стоят в кружок и
сморкаются. А Эльмира Браун сидит на полу под лестницей, и ничего у нее не
сломано — я так думаю, у нее кости сделаны из желе, — и ведьма плачет у
нее на плече, и вдруг все поднимаются вверх по лестнице и уже смеются! Видал ты
когда-нибудь такое? Ну, я скорее дал деру.
Том расстегнул рубашку и снял галстук.
— Так ты говоришь, колдовство? — спросил Дуглас.
— Колдовство как пить дать!
— И ты в это веришь?
— Середка наполовинку.
— Ну и ну, чего только в нашем городе не
увидишь! — И Дуглас уставился вдаль: на горизонте громоздились облака
самых причудливых очертаний — воины, древние боги и духи. — Так, говоришь,
чары, и восковые куклы, и иголки, и снадобья разные?
— Да снадобье-то неважнецкое, но здорово подействовало
как рвотное. Э-э-э! Йок! — Том схватился за живот и высунул язык.
— Ведьмы… — пробормотал Дуглас и загадочно скосил
глаза.
А потом наступает день, когда слышишь, как всюду вокруг
яблонь одно за другим падают яблоки. Сначала одно, потом где-то невдалеке
другое, а потом сразу три, потом четыре, девять, двадцать, и наконец яблоки
начинают сыпаться как дождь, мягко стучат по влажной, темнеющей траве, точно
конские копыта, и ты — последнее яблоко на яблоне, и ждешь, чтобы ветер
медленно раскачал тебя и оторвал от твоей опоры в небе, и падаешь все вниз,
вниз… И задолго до того, как упадешь в траву, уже забудешь, что было на свете
дерево, другие яблоки, лето и зеленая трава под яблоней. Будешь падать во тьму…
— Нет!
Полковник Фрилей быстро открыл глаза и выпрямился в своем
кресле на колесах. Вскинул застывшую руку — да, телефон все еще здесь!
Полковник на секунду прижал его к груди и растерянно мигнул.
— Не нравится мне этот сон, — сообщил он пустой
комнате.
Наконец дрожащими пальцами он поднял трубку, вызвал
междугородную и назвал номер, а потом ждал, не сводя глаз с двери своей
спальни, точно опасаясь, что вот-вот ворвется орда сыновей, дочерей, внуков,
сиделок и докторов и отнимет у него последнюю радость, которую он позволял
своему угасающему сердцу. Много дней — или, может быть, лет? — назад,
когда оно пронзило острой болью его мышцы и ребра, он услышал этих мальчуганов
внизу… как их зовут?.. Чарли, Чарли, Чак, да! И Дуглас! И Том! Он помнит! Они
позвали его оттуда, издалека, из прихожей, но у них перед самым носом
захлопнули дверь, и они ушли. Доктор сказал, ему нельзя волноваться. Никаких
посетителей, ни в коем случае! И он слышал, как мальчики переходили улицу, он
их видел, даже помахал им рукой. И они помахали ему в ответ. «Полковник…
Полковник…» И теперь он сидит совсем один, и сердце его, как маленький серый
лягушонок, вяло шлепает лапками у него в груди, то тут, то там.
— Полковник Фрилей, — раздалось в трубке. —
Говорите, я вас соединила. Мехико, Эриксон, номер 3899. И далекий, но
удивительно ясный голос:
— Bueno.
— Хорхе! — закричал старый полковник.
— Сеньор Фрилей! Опять! Но ведь это же очень дорого!
— Ну и пусть. Ты знаешь, что надо делать.
— Si. Окно?
— Окно, Хорхе. Пожалуйста.
— Минутку, — сказал голос.
И за тысячи миль от Гринтауна, в южной стране, в огромном
многоэтажном здании, в кабинете раздались шаги — кто-то отошел от телефона.
Старый полковник весь подался вперед и, крепко прижимая трубку к сморщенному
уху, напряженно, до боли, вслушивался и ждал, что будет дальше.
Там открыли окно.
Полковник вздохнул.
Сквозь открытое окно в трубку ворвались шумы Мехико, шумы
знойного золотого полудня, и полковник так ясно увидел Хорхе — вот он стоит у
окна, а телефонную трубку выставил на улицу, под яркое солнце.
— Сеньор…
— Нет, нет, пожалуйста! Дай мне послушать!
Он слышал: ревут гудки автомобилей, скрипят тормоза, кричат
разносчики, на все лады расхваливая свой товар — связки красноватых бананов и
дикие апельсины.
Ноги полковника, свисавшие с кресла, невольно начали
подергиваться, точно и он шагал по той улице. Веки его были плотно сомкнуты. Он
шумно втягивал ноздрями воздух, словно надеясь учуять запах мясных туш, что
висят на огромных железных крюках, залитые солнцем и сплошь облепленные мухами,
и запах мощенных камнем переулков, еще не просохших после утреннего дождя. Он
ощущал на своих колючих, давно не бритых щеках жгучее солнце — ему снова
двадцать пять лет, и он идет и смотрит вокруг, и улыбается, и счастлив тем, что
живет, что так остро чувствует, впитывает в себя цвета и запахи…
Стук в дверь. Он поспешно накрыл телефон на коленях полой
халата.
Вошла сиделка.
— Ну как, мы хорошо себя вели? — спросила она
бодро.
— Да, — машинально ответил полковник. Перед
глазами у него стоял туман. Он еще не опомнился от потрясения, стук в дверь
застал его врасплох; часть его существа еще оставалась там, в другом, далеком
городе. Он подождал — пусть все вернется на место, ведь нужно отвечать на
вопросы, вести себя разумно, быть вежливым.
— Я пришла проверить ваш пульс.
— Не сейчас, — сказал полковник.
— Уж не собираетесь ли вы куда-нибудь пойти? —
Сиделка улыбнулась.
Он пристально посмотрел на нее. Он не выходил из дому уже
десять лет.
— Дайте-ка руку.
Ее жесткие, уверенные пальцы нащупывали болезнь в его
пульсе, измеряли ее, точно кронциркуль.
— Сердце очень возбуждено. Чем это вы его растревожили?
— Ничем.
Она обвела комнату взглядом и увидела пустой телефонный
столик. В эту минуту за две тысячи миль раздался приглушенный автомобильный
гудок.
Сиделка вынула телефон из-под халата полковника и поднесла к
самому его лицу.
— Зачем вы себя губите? Ведь вы обещали больше этого не
делать. Поймите, вам же это вредно. Волнуетесь, слишком много разговариваете. И
еще эти мальчишки скачут вокруг вас…
