— Они сидели очень спокойно и слушали, — сказал
полковник. — А я рассказывал о разных разностях, о которых они еще не
слыхивали. О буйволах, о бизонах. Ради этого стоило поволноваться. Мне все
равно. Я был как в лихорадке и чувствовал, что живу. И если жить полной жизнью
— значит умереть скорее, пусть так: предпочитаю умереть быстро, но сперва
вкусить еще от жизни. А теперь дайте мне телефон. Раз вы не позволяете
мальчикам приходить и тихонько сидеть около меня, я хоть поговорю с кем-нибудь
издали.
— Извините, полковник. Мне придется рассказать об этом
вашему внуку. Он еще на прошлой неделе хотел убрать отсюда телефон, но я его
отговорила. А теперь, видно, придется так и сделать.
— Это мой дом и мой телефон. И я плачу вам
жалованье, — сказал старик.
— За то, чтобы я помогала вам поправиться, а не
волноваться. — Она откатила кресло в другой конец комнаты. — А
теперь, молодой человек, в постель!
Но и с постели полковник, не отрываясь, глядел на телефон.
— Я сбегаю на минутку в магазин, — сказала
сиделка. — А кресло ваше я увезу в прихожую. Так мне спокойно, я уж буду
знать, что вы не станете опять звонить по телефону.
И она выкатила пустое кресло за дверь. Потом он услышал, что
она снизу звонит на междугородную станцию.
Неужели в Мехико-Сити? Нет, не посмеет.
Хлопнула парадная дверь.
Всю минувшую неделю он провел здесь один, в четырех стенах,
и какое это было наслаждение — тайные звонки через моря и океаны, тонкая
ниточка, протянутая сквозь дебри омытых дождем девственных лесов, среди озер и
горных вершин… разговоры… разговоры… Буэнос-Айрес… и Лима… и Рио-де-Жанейро…
разговоры…
Он приподнялся на локте в своей холодной постели. Завтра
телефона уже не будет! Каким же он был жадным дураком! Полковник спустил с
кровати хрупкие, желтые, как слоновая кость, ноги и изумился — они совсем
тонкие! Казалось, эти сухие палки прикрепили к его телу однажды ночью, пока он
спал, а другие ноги, помоложе, сняли и сожгли в печи. За долгие годы все его
тело разрушили, отняли руки и ноги и оставили взамен нечто жалкое и
беспомощное, как шахматные фигурки. А теперь хотят добраться до самого
неуловимого — до его памяти: пытаются обрезать провода, которые ведут назад, в
прошлое.
Спотыкаясь, полковник кое-как пересек комнату. Схватил
телефон и прижал к себе; ноги уже не держали его, и он сполз по стене на пол.
Потом позвонил на междугородную, а сердце поминутно взрывалось у него в груди —
чаще, чаще… В глазах потемнело. Скорей, скорей!
Он ждал.
— Bueno.
— Хорхе, нас разъединили.
— Вам нельзя звонить, сеньор, — сказал далекий
голос. — Ваша сиделка меня просила. Она говорит, вы очень больны. Я должен
повесить трубку.
— Нет, Хорхе, пожалуйста! — взмолился
старик. — В последний раз прошу тебя. Завтра у меня отберут телефон. Я уже
никогда больше не смогу тебе позвонить.
Хорхе молчал.
— Заклинаю тебя, Хорхе, — продолжал старый полковник. —
Ради нашей дружбы, ради прошлых дней! Ты не знаешь, как это для меня важно. Мы
с тобой однолетки, но ведь ты можешь ДВИГАТЬСЯ! А я не двигаюсь с места уже
десять лет!
Он уронил телефон и с большим трудом вновь поднял его, боль
в груди разрасталась, не давала дышать.
— Хорхе! Ты меня слышишь?
— И это в самом деле будет последний раз? —
спросил Хорхе.
— Да, обещаю тебе!
За тысячи миль от Гринтауна телефонную трубку положили на
стол. Снова отчетливо, знакомо звучат шаги, тишина, и наконец открывается окно.
— Слушай же, — шепнул себе старый полковник.
И он услышал тысячу людей под иным солнцем и слабое
отрывистое треньканье: шарманка играет «Ла Маримба» — такой прелестный танец!
Старик крепко зажмурился, поднял руку, точно собрался
сфотографировать старый собор, и тело его словно налилось, помолодело, и он
ощутил под ногами раскаленные камни мостовой.
Ему хотелось сказать:
— Вы все еще здесь, да? Вы, жители далекого города,
сейчас у вас время ранней сиесты, лавки закрываются, а мальчишки выкрикивают:
«Loteria National para hoy»
[4]
и суют прохожим лотерейные билеты. Вы все здесь,
люди далекого города. Мне просто не верится, что и я был когда-то среди вас. Из
такой дали кажется, что его и нет вовсе, этого города, что он мне только
приснился. Всякий город — Нью-Йорк, Чикаго — со всеми своими обитателями издали
кажется просто выдумкой. И не верится, что и я существую здесь, в штате
Иллинойс, в маленьком городишке у тихого озера. Всем нам трудно поверить,
каждому трудно поверить, что все остальные существуют, потому что мы слишком
далеко друг от друга. И как же отрадно слышать голоса и шум и знать, что
Мехико-Сити все еще стоит на своем месте и люди там все так же ходят по улицам
и живут…
Он сидел на полу, крепко прижимая к уху телефонную трубку.
И наконец ясно услышал самый неправдоподобный звук — на
повороте заскрежетал зеленый трамвай, полный чужих смуглых и красивых людей, и
еще люди бежали вдогонку, и доносились торжествующие возгласы — кому-то удалось
вскочить на ходу, трамвай заворачивал за угол, и рельсы звенели, и он уносил
людей в знойные летние просторы, и оставалось лишь шипенье кукурузных лепешек
на рыночных жаровнях, — а быть может, лишь беспрерывное, то угасавшее, то
вновь нарастающее гуденье медных проводов, что тянулись за две тысячи миль…
Старый полковник сидел на полу.
Время шло.
Внизу медленно отворилась дверь. Легкие шаги в прихожей,
потом кто-то помедлил в нерешительности и вот, осмелев, поднимается по
лестнице. Приглушенные голоса:
— Не надо нам было приходить!
— А я тебе говорю, он мне позвонил. Ему одному
невтерпеж. Что ж мы, предатели, что ли, — возьмем да и бросим его?
— Так ведь он болен?
— Ясно, болен. Но он велел приходить, когда сиделки нет
дома. Мы только на минутку войдем, поздороваемся, и…
Дверь спальни раскрылась настежь. И трое мальчишек увидели:
старый полковник сидит на полу у стены.
— Полковник Фрилей, — негромко позвал Дуглас.
Тишина была какая-то странная, они тоже не решались больше
заговорить.
Потом подошли поближе, тихонько, чуть ли не на цыпочках.
