В ожидании мороженого они медленно поворачивались на своих
вертящихся табуретах. Перед глазами у них проплывали серебряные краны,
сверкающие зеркала, приглушенно жужжащие вентиляторы, что мелькали под
потолком, зеленые шторки на окнах, плетеные стулья… Потом они перестали
вертеться. Их взгляды уперлись в мисс Элен Лумис — ей было девяносто пять лет,
и она с удовольствием уплетала мороженое.
— Молодой человек, — сказала она Биллу
Форестеру. — Вы, я вижу, наделены и вкусом и воображением. И силы воли у
вас, конечно, хватит на десятерых, иначе вы бы не посмели отказаться от обычных
сортов, перечисленных в меню, и преспокойно, без малейшего колебания и
угрызений совести заказать такую неслыханную вещь, как лимонное мороженое с
ванилью.
Билл Форестер почтительно склонил голову.
— Подите сюда, вы оба, — продолжала
старуха. — Садитесь за мой столик. Поговорим о необычных сортах мороженого
и еще о всякой всячине — похоже, у нас найдутся общие слабости и пристрастия.
Не бойтесь, я за вас заплачу.
— Они заулыбались и, прихватив свои тарелочки, пересели
к ней.
— Ты, видно, из Сполдингов, — сказала она
Дугласу. — Голова у тебя точь-в-точь как у твоего дедушки. А вы — вы
Уильям Форестер. Вы пишете в «Кроникл», и совсем неплохо. Я о вас очень
наслышана, все даже и пересказывать неохота.
— Я тоже вас знаю, — ответил Билл Форестер. —
Вы — Элен Лумис. — Он чуть замялся и прибавил: — Когда-то я был в вас
влюблен.
— Недурно для начала. — Старуха спокойно набрала
ложечку мороженого. — Значит, не миновать следующей встречи. Нет, не
говорите мне, где, когда и как случилось, что вы влюбились в меня. Отложим до
другого раза. Вы своей болтовней испортите мне аппетит. Смотри ты какой!
Впрочем, сейчас мне пора домой. Раз вы репортер, приходите завтра от трех до
четырех пить чай; может случиться, что я расскажу вам историю этого города с
тех далеких времен, когда он был просто факторией. И оба мы немножко удовлетворим
свое любопытство. А знаете, мистер Форестер, вы напоминаете мне одного
джентльмена, с которым я дружила семьдесят… да, семьдесят лет тому назад.
Она сидела перед ними, и им казалось, будто они
разговаривают с серой, дрожащей заблудившейся молью. Голос ее доносился
откуда-то издалека, из недр старости и увядания, из-под праха засушенных цветов
и давным-давно умерших бабочек.
— Ну что ж. — Она поднялась. — Так вы завтра
придете?
— Разумеется, приду, — сказал Билл Форестер. И она
отправилась в город по своим делам, а мальчик и молодой человек неторопливо
доедали свое мороженое и смотрели ей вслед.
На другое утро Уильям Форестер проверял кое-какие местные
сообщения для своей газеты, после обеда съездил за город, на рыбалку, но только
и поймал несколько мелких рыбешек и сразу же беспечно швырнул их обратно в
реку; а в три часа, сам не заметив, как это вышло, — ведь он как будто об
этом и не думал вовсе, — очутился в своей машине на некоей улице. Он с
удивлением смотрел, как руки его сами собой поворачивают руль и машина, описав
широкий полукруг, подъезжает к увитому плющом крыльцу. Он вылез, захлопнул
дверцу, и тут оказалось, что машина у него мятая и обшарпанная, совсем как его
изжеванная и видавшая виды трубка, — в огромном зеленом саду перед свежевыкрашенным
трехэтажным домом в викторианском стиле это особенно бросалось в глаза. В
дальнем конце сада что-то колыхнулось, донесся чуть слышный оклик, и он увидел
мисс Лумис — там, вдалеке, в ином времени и пространстве, она сидела одна и
ждала его; перед ней мягко поблескивало серебро чайного сервиза.
— В первый раз вижу женщину, которая вовремя готова и
ждет, — сказал он, подходя к ней. — Правда, я и сам первый раз в
жизни прихожу на свиданье вовремя.
— А почему? — спросила она и выпрямилась в
плетеном кресле.
— Право, не знаю, — признался он.
— Ладно. — Она стала разливать чай. — Для
начала: что вы думаете о нашем подлунном мире?
— Я ничего о нем не знаю.
— Говорят, с этого начинается мудрость. Когда человеку
семнадцать, он знает все. Если ему двадцать семь и он по-прежнему знает все —
значит, ему все еще семнадцать.
— Вы, видно, многому научились за свою жизнь.
— Хорошо все-таки старикам — у них всегда такой вид,
будто они все на свете знают. Но это лишь притворство и маска, как всякое
другое притворство и всякая другая маска. Когда мы, старики, остаемся одни, мы
подмигиваем друг другу и улыбаемся: дескать, как тебе нравится моя маска, мое
притворство, моя уверенность? Разве жизнь — не игра? И ведь я недурно играю?
Они оба посмеялись. Билл откинулся на стуле и впервые за
много месяцев смех его звучал естественно. Потом мисс Лумис обеими руками взяла
свою чашку и заглянула в нее.
— А знаете, хорошо, что мы встретились так поздно. Не
хотела бы я встретить вас, когда мне был двадцать один год и я была совсем глупенькая.
— Для хорошеньких девушек в двадцать один год
существуют особые законы.
— Так вы думаете, я была хорошенькая? Он добродушно
кивнул.
— Да с чего вы это взяли? — спросила она. —
Вот вы увидели дракона, он только что съел лебедя; можно ли судить о лебеде по
нескольким перышкам, которые прилипли к пасти дракона? А ведь только это и
осталось — дракон, весь в складках и морщинах, который сожрал бедную лебедушку.
Я не вижу ее уже много-много лет. И даже не помню, как она выглядела. Но я ее
чувствую. Внутри она все та же, все еще жива, ни одно перышко не слиняло.
Знаете, в иное утро, весной или осенью, я просыпаюсь и думаю: вот сейчас побегу
через луга в лес и наберу земляники! Или поплаваю в озере, или стану танцевать
всю ночь напролет, до самой зари! И вдруг спохватываюсь. Ах ты, пропади все
пропадом! Да ведь он меня не выпустит, этот дряхлый развалина-дракон. Я как
принцесса в рухнувшей башне — выйти невозможно, знай себе сиди да жди
Прекрасного принца.
— Вам бы книги писать.
