— Каждое лето они точно с цепи срываются, — сказал
дедушка. — Пусть их, я не против. Вон их сколько, стоят гордые, как львы.
Посмотришь на них подольше — так и прожгут у тебя в глазах дырку. Ведь простой
цветок, можно сказать, сорная трава, никто ее не замечает, а мы уважаем,
считаем: одуванчик — благородное растение.
Они набрали полные мешки одуванчиков и унесли вниз, в
погреб. Вывалили их из мешков, и во тьме погреба разлилось сияние. Винный пресс
дожидался их, открытый, холодный. Золотистый поток согрел его. Дедушка
передвинул пресс, повернул ручку, завертел — быстрей, быстрей, — и пресс
мягко стиснул добычу…
— Ну вот… вот так…
Сперва тонкой струйкой, потом все щедрее, обильнее побежал
по желобу в глиняные кувшины сок прекрасного жаркого месяца; ему дали
перебродить, сняли пену и разлили в чистые бутылки из-под кетчупа — и они
выстроились рядами на полках, поблескивая в сумраке погреба.
Вино из одуванчиков.
Самые эти слова — точно лето на языке. Вино из одуванчиков —
пойманное и закупоренное в бутылки лето. И теперь, когда Дуглас знал, по-настоящему
знал, что он живой, что он затем и ходит по земле, чтобы видеть и ощущать мир,
он понял еще одно: надо частицу всего, что он узнал, частицу этого особенного
дня — дня сбора одуванчиков — тоже закупорить и сохранить; а потом настанет
такой зимний январский день, когда валит густой снег, и солнца уже давным-давно
никто не видел, и, может быть, это чудо позабылось, и хорошо бы его снова
вспомнить, — вот тогда он его откупорит! Ведь это лето непременно будет
летом нежданных чудес, и надо все их сберечь и где-то отложить для себя, чтобы
после, в любой час, когда вздумаешь, пробраться на цыпочках во влажный сумрак и
протянуть руку…
И там, ряд за рядом, будут стоять бутылки с вином из
одуванчиков — оно будет мягко мерцать, точно раскрывающиеся на заре цветы, а
сквозь тонкий слой пыли будет поблескивать солнце нынешнего июня. Взгляни
сквозь это вино на холодный зимний день — и снег растает, из-под него покажется
трава, на деревьях оживут птицы, листва и цветы, словно мириады бабочек,
затрепещут на ветру. И даже холодное серое небо станет голубым.
Возьми лето в руку, налей лето в бокал — в самый крохотный,
конечно, из какого только и сделаешь единственный терпкий глоток; поднеси его к
губам — и по жилам твоим вместо лютой зимы побежит жаркое лето…
— Теперь — дождевой воды!
Конечно, здесь годится только чистейшая вода дальних озер,
сладостные росы бархатных лугов, что возносятся на заре к распахнувшимся
навстречу небесам; там, в прохладных высях, они собирались чисто омытыми
гроздьями, ветер мчал их за сотни миль, заряжая по пути электрическими
зарядами. Эта вода вобрала в каждую свою каплю еще больше небес, когда падала
дождем на землю. Она впитала в себя восточный ветер, и западный, и северный, и
южный и обратилась в дождь, а дождь в этот час священнодействия уже становится
терпким вином.
Дуглас схватил ковш, выбежал во двор и глубоко погрузил его
в бочонок с дождевой водой.
— Вот она!
Вода была точно шелк, прозрачный, голубоватый шелк. Если ее
выпить, она коснется губ, горла, сердца мягко, как ласка. Но ковш и полное
ведро надо отнести в погреб, чтобы вода пропитала там весь урожай одуванчиков
струями речек и горных ручьев.
Даже бабушка в какой-нибудь февральский день, когда
беснуется за окном вьюга и слепит весь мир и у людей захватывает
дыханье, — даже бабушка тихонько спустится в погреб.
Наверху в большом доме будет кашель, чиханье, хриплые голоса
и стоны, простуженным детям очень больно будет глотать, а носы у них
покраснеют, точно вишни, вынутые из наливки, — всюду в доме притаится
коварный микроб.
И тогда из погреба возникнет, точно богиня лета, бабушка,
пряча что-то под вязаной шалью; она принесет это «что-то» в комнату каждого
болящего и разольет — душистое, прозрачное — в прозрачные стаканы, и стаканы
эти осушат одним глотком. Лекарство иных времен, бальзам из солнечных лучей и
праздного августовского полудня, едва слышный стук колес тележки с мороженым,
что катится по мощеным улицам, шорох серебристого фейерверка, что рассыпается
высоко в небе, и шелест срезанной травы, фонтаном бьющей из-под косилки, что
движется по лугам, по муравьиному царству, — все это, все — в одном
стакане!
Да, даже бабушка, когда спустится в зимний погреб за июнем,
наверно, будет стоять там тихонько, совсем одна, в тайном единении со своим
сокровенным, со своей душой, как и дедушка, и папа, и дядя Берт, и другие тоже,
словно беседуя с тенью давно ушедших дней, с пикниками, с теплым дождем, с
запахом пшеничных полей, и жареных кукурузных зерен, и свежескошенного сена.
Даже бабушка будет повторять снова и снова те же чудесные, золотящиеся слова,
что звучат сейчас, когда цветы кладут под пресс, — как будут их повторять
каждую зиму, все белые зимы во все времена. Снова и снова они будут слетать с
губ, как улыбка, как нежданный солнечный зайчик во тьме.
Вино из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Вино из
одуванчиков.
Они приходили неслышно. Уходили почти бесшумно. Трава
пригибалась и распрямлялась вновь. Они скользили вниз по холмам, точно тени
облаков… Это бежали летние мальчишки.
Дуглас отстал и заблудился. Задыхаясь от быстрого бега, он
остановился на краю оврага, на самой кромке над пропастью, и оттуда на него
дохнуло холодом. Навострив уши, точно олень, он вдруг учуял старую как мир
опасность. Город распался здесь на две половины. Здесь кончилась цивилизация.
Здесь живет лишь вспухшая земля, ежечасно совершается миллион смертей и
рождений.
И здесь проторенные или еще не проторенные тропы твердят:
чтобы стать мужчинами, мальчишки должны странствовать, всегда, всю жизнь
странствовать.
Дуглас обернулся. Эта тропа огромной пыльной змеей скользит
к ледяному дому, где в золотые летние дни прячется зима. А та бежит к
раскаленным песчаным берегам июльского озера. А вон та — к деревьям, где
мальчишки прячутся меж листьев, точно терпкие, еще незрелые плоды дикой яблони,
и там растут и зреют. А вот эта — к персиковому саду, к винограднику, к
огородным грядам, где дремлют на солнце арбузы, полосатые, словно кошки
тигровой масти. Эта тропа, заросшая, капризная, извилистая, тянется к школе. А
та, прямая как стрела, — к субботним утренникам, где показывают ковбойские
фильмы. Вот эта, вдоль ручья, — к дикой лесной чаще…
Дуглас зажмурился.
