— Дорогой мой мальчик, я и писала. Что еще оставалось
делать старой деве? До тридцати лет я была легкомысленной дурой, только и
думала, что о забавах, развлечениях да танцульках. А потом единственному
человеку, которого я по-настоящему полюбила, надоело меня ждать, и он женился
на другой. И тут назло самой себе я решила: раз не вышла замуж, когда
улыбнулось счастье, — поделом тебе, сиди в девках! И принялась
путешествовать. На моих чемоданах запестрели разноцветные наклейки. Побывала я
в Париже, в Вене, в Лондоне — и всюду одна да одна, и тут оказалось: быть одной
в Париже ничуть не лучше, чем в Гринтауне, штат Иллинойс. Все равно где —
важно, что ты одна. Конечно, остается вдоволь времени размышлять, шлифовать
свои манеры, оттачивать остроумие. Но иной раз я думаю: с радостью отдала бы
острое словцо или изящный реверанс за друга, который остался бы со мной на
субботу и воскресенье лет эдак на тридцать.
Они молча допили чай.
— Вот какой приступ жалости к самой себе, —
добродушно сказала мисс Лумис. — Давайте поговорим о вас. Вам тридцать
один и вы все еще не женаты?
— Я бы объяснил это так: женщины, которые живут, думают
и говорят как вы, — большая редкость, — сказал Билл.
— Бог ты мой, — серьезно промолвила она. — Да
неужто молодые женщины станут говорить как я! Это придет позднее. Во-первых,
они для этого слишком молоды. И во-вторых, большинство молодых людей до смерти
пугаются, если видят, что у женщины в голове есть хоть какие-нибудь мысли.
Наверно, вам не раз встречались очень умные женщины, которые весьма успешно скрывали
от вас свой ум. Если хотите найти для коллекции редкостного жучка, нужно
хорошенько поискать и не лениться пошарить по разным укромным уголкам.
Они снова посмеялись.
— Из меня, верно, выйдет ужасно дотошный старый
холостяк, — сказал Билл.
— Нет, нет, так нельзя. Это будет неправильно. Вам и
сегодня не надо бы сюда приходить. Эта улица упирается в египетскую пирамиду —
и только. Конечно, пирамиды — это очень мило, но мумии вовсе не подходящая для
вас компания. Куда бы вам хотелось поехать? Что бы вы хотели делать, чего
добиться в жизни?
— Хотел бы повидать Стамбул, Порт-Саид, Найроби,
Будапешт. Написать книгу. Очень много курить. Упасть со скалы, но на полдороге
зацепиться за дерево. Хочу, чтобы где-нибудь в Марокко в меня раза три
выстрелили в полночь в темном переулке. Хочу любить прекрасную женщину.
— Ну, я не во всем смогу вам помочь, — сказала
мисс Лумис. — Но я много путешествовала и могу вам порассказать о разных
местах. И если угодно, пробегите сегодня вечером, часов в одиннадцать, по
лужайке перед моим домом, и я, так и быть, выпалю в вас из мушкета времен
Гражданской войны, конечно, если еще не лягу спать. Ну как, насытит ли это вашу
мужественную страсть к приключениям?
— Это будет просто великолепно!
— Куда же вы хотите отправиться для начала? Могу увезти
вас в любое место. Могу вас заколдовать. Только пожелайте. Лондон? Каир? Ага,
вы так и просияли! Ладно, значит, едем в Каир. Не думайте ни о чем. Набейте
свою трубку этим душистым табаком и устраивайтесь поудобнее.
Билл Форестер откинулся в кресле, закурил трубку и, чуть
улыбаясь, приготовился слушать.
— Каир… — начала она.
Прошел час, наполненный драгоценными камнями, глухими
закоулками и ветрами египетской пустыни. Солнце источало золотые лучи, Нил
катил свои мутно-желтые воды, а на вершине пирамиды стояла совсем юная,
порывистая и очень жизнерадостная девушка, и смеялась, и звала его из тени
наверх, на солнце, и он спешил подняться к ней, и вот она протянула руку и
помогает ему одолеть последнюю ступеньку… а потом они, смеясь, качаются на
спине у верблюда, а навстречу вздымается громада Сфинкса… а поздно ночью в
туземном квартале звенят молоточки по бронзе и серебру и кто-то наигрывает на
незнакомых струнных инструментах, и незнакомая мелодия звучит все тише и
наконец замирает вдали…
Уильям Форестер открыл глаза. Мисс Элен Лумис умолкла, и оба
они опять были в Гринтауне, в саду, с таким чувством, точно целый век знают
друг друга, и чай в серебряном чайнике уже остыл, и печенье подсохло в лучах
заходящего солнца. Билл вздохнул, потянулся и снова вздохнул.
— Никогда в жизни мне не было так хорошо!
— И мне тоже.
— Я вас очень утомил. Мне надо было уйти уже час назад.
— Вы и сами знаете, что я отлично провела этот час. Но
вот вам-то что за радость сидеть с глупой старухой…
Билл Форестер вновь откинулся на спинку кресла и смотрел на
нее из-под полуопущенных век. Потом зажмурился так, что в глаза проникла лишь
тонюсенькая полоска света. Осторожно наклонил голову на один бок, потом на
другой.
— Что это вы? — недоуменно спросила мисс Лумис.
Билл не ответил и продолжал ее разглядывать.
— Если найти точку, — бормотал он, — важно
приспособиться, отбросить лишнее… — а про себя подумал: можно не замечать
морщины, скинуть со счетов годы, повернуть время вспять.
И вдруг встрепенулся.
— Что случилось? — спросила мисс Лумис. Но все уже
пропало. Он открыл глаза, чтобы снова поймать тот призрак. Ошибка, это делать
не следовало. Надо было откинуться назад, забыть обо всем и смотреть словно бы
лениво, не спеша, полузакрыв глаза.
— На какую-то секунду я это увидел, — сказал он.
— Что увидели?
Лебедушку, конечно, подумал он, и, наверно, она прочла это
слово по его губам.
Старуха порывисто выпрямилась в своем кресле. Руки застыли
на коленях. Глаза, устремленные на него, медленно наполнялись слезами. Билл
растерялся.
— Простите меня, — сказал он наконец. — Ради
бога, простите.
— Ничего. — Она по-прежнему сидела выпрямившись,
стиснув руки на коленях, и не смахивала слез. — Теперь вам лучше уйти. Да,
завтра можете прийти опять, а сейчас, пожалуйста, уходите, и ничего больше не
надо говорить.
Он пошел прочь через сад, оставив ее в тени за столом.
Оглянуться он не посмел.
Прошло четыре дня, восемь, двенадцать; его приглашали то к
чаю, то на ужин, то на обед. В долгие зеленые послеполуденные часы они сидели и
разговаривали — об искусстве, о литературе, о жизни, обществе и политике. Ели
мороженое, жареных голубей, пили хорошие вина.
— Меня никогда не интересовало, что болтают
люди, — сказала она однажды. — А они болтают, да? Билл смущенно
поерзал на стуле.
