— Не знаю, — сказал он.
— И я не знаю. Потому-то жизнь так интересна.
Август почти кончился. По городу медленно плыло первое
прохладное дыхание осени, яркая зелень листвы потускнела, а потом деревья
вспыхнули буйным пламенем, горы и холмы зарумянились, заиграли всеми красками,
а пшеничные поля побурели. Дни потекли знакомой однообразной чередой, точно
писарь выводил ровным круглым почерком букву за буквой, строку за строкой.
Как-то раз Уильям Форестер шагал по хорошо знакомому саду и
еще издали увидел, что Элен Лумис сидит за чайным столом и старательно что-то
пишет. Когда Билл подошел, она отодвинула перо и чернила.
— Я вам писала, — сказала она.
— Не стоит трудиться — я здесь.
— Нет, это письмо особенное. Посмотрите. — Она
показала Биллу голубой конверт, только что заклеенный и аккуратно разглаженный
ладонью. — Запомните, как оно выглядит. Когда почтальон принесет вам его,
это будет означать, что меня уже нет в живых.
— Ну что это вы такое говорите!
— Садитесь и слушайте. Он сел.
— Дорогой мой Уильям, — начала она, укрывшись под
тенью летнего зонтика. — Через несколько дней я умру. Нет, не перебивайте
меня. — Она предостерегающе подняла руку. — Я не боюсь. Когда живешь
так долго, теряешь многое, в том числе и чувство страха. Никогда в жизни не
любила омаров — может, потому что не пробовала. А в день, когда мне исполнилось
восемьдесят, решила — дай-ка отведаю. Не скажу, чтобы я их так сразу и
полюбила, но теперь я хоть знаю, каковы они на вкус, и не боюсь больше. Так
вот, думаю, и смерть вроде омара, и уж как-нибудь я с ней примирюсь. —
Мисс Лумис махнула рукой. — Ну, хватит об этом. Главное, что я вас больше
не увижу. Отпевать меня не будут. Я полагаю, женщина, которая прошла в эту
дверь, имеет такое же право на уединение, как женщина, которая удалилась на
ночь к себе в спальню.
— Смерть предсказать невозможно, — выговорил
наконец Билл.
— Вот что, Уильям. Полвека я наблюдаю за дедовскими
часами в прихожей. Когда их заводят, я могу точно сказать наперед, в котором
часу они остановятся. Так и со старыми людьми. Они чувствуют, как слабеет завод
и маятник раскачивается все медленнее. Ох, пожалуйста, не смотрите на меня так.
— Простите, я не хотел… — ответил он.
— Мы ведь славно провели время, правда? Это было так
необыкновенно хорошо — наши с вами беседы каждый день. Есть такая ходячая,
избитая фраза — родство душ; так вот, мы с вами и есть родные души. — Она
повертела в руках голубой конверт. — Я всегда считала, что истинную любовь
определяет дух, хотя тело порой отказывается этому верить. Тело живет только
для себя. Только для того, чтобы пить, есть и ждать ночи. В сущности, это
ночная птица. А дух ведь рожден от солнца, Уильям, и его удел — за нашу долгую
жизнь тысячи и тысячи часов бодрствовать и впитывать все, что нас окружает.
Разве можно сравнить тело, это жалкое и себялюбивое порождение ночи, со всем
тем, что за целую жизнь дают нам солнце и разум? Не знаю. Знаю только, что все
последние дни мой дух соприкасался с вашим и дни эти были лучшими в моей жизни.
Еще о многом надо бы поговорить, да придется отложить до новой встречи.
— У нас не так уж много времени.
— Да, но вдруг будет еще одна встреча! Время —
престранная штука, а жизнь — и еще того удивительней. Как-то там не так
повернулись колесики или винтики, и вот жизни человеческие переплелись слишком
рано или слишком поздно. Я чересчур зажилась на свете, это ясно. А вы родились
то ли слишком рано, то ли слишком поздно. Ужасно досадное несовпадение. А
может, это мне в наказание — уж очень я была легкомысленной девчонкой. Но на
следующем обороте колесики могут опять повернуться так, как надо. А покуда
непременно найдите себе славную девушку, женитесь и будьте счастливы. Но прежде
вы должны мне кое-что обещать.
— Все что угодно.
— Обещайте не дожить до глубокой старости, Уильям. Если
удастся, постарайтесь умереть, пока вам не исполнилось пятьдесят. Я знаю, это
не так просто. Но я вам очень советую — ведь кто знает, когда еще появится на
свет вторая Элен Лумис. А вы только представьте: вот вы уже дряхлый старик, и в
один прекрасный день в тысяча девятьсот девяносто девятом году плететесь по
Главной улице и вдруг видите меня, а мне только двадцать один, и все опять
полетело вверх тормашками — ведь правда, это было бы ужасно? Мне кажется, как
ни приятно нам было встречаться в эти последние недели, мы все равно больше не
могли бы так жить. Тысяча галлонов чая и пятьсот печений — вполне достаточно
для одной дружбы. Так что непременно устройте себе, лет эдак через двадцать,
воспаление легких. Ведь я не знаю, сколько вас там продержат, на том
свете, — а вдруг сразу отпустят обратно? Но я сделаю все, что смогу,
Уильям, обещаю вам. И если все пойдет как надо, без ошибок и опозданий, знаете,
что может случиться?
— Скажите мне.
— Как-нибудь, году так в тысяча девятьсот восемьдесят
пятом или девяностом, молодой человек по имени Том Смит или, скажем, Джон Грин,
гуляя по улицам, заглянет мимоходом в аптеку и, как полагается, спросит там
какого-нибудь редкостного мороженого. А по соседству окажется молодая девушка,
его сверстница, и, когда она услышит, какое мороженое он заказывает, что-то
произойдет. Не знаю, что именно и как именно. А уж она-то и подавно не будет
знать, как и что. И он тоже. Просто от одного названия этого мороженого у обоих
станет необыкновенно хорошо на душе. Они разговорятся. А потом познакомятся и
уйдут из аптеки вместе.
И она улыбнулась Уильяму.
— Вот как гладко получается, но вы уж извините старуху,
люблю все разбирать и по полочкам раскладывать. Это просто так, пустячок вам на
память. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. О чем же? Осталось ли на свете
хоть одно местечко, куда мы еще не съездили? А в Стокгольме мы были?
— Да, прекрасный город.
— А в Глазго? Куда же нам теперь?
— Почему бы не съездить в Гринтаун, штат
Иллинойс? — предложил Билл. — Сюда. Мы ведь, собственно, не побывали
вместе в нашем родном городе.
Мисс Лумис откинулась в кресле. Билл последовал ее примеру,
и она начала:
— Я расскажу вам, каким был наш город давным-давно,
когда мне едва минуло девятнадцать…
