— Я же извинилась, — возразила Элен, глядя на
потолок, где все вертелся, вертелся и разгонял теплый ночной воздух огромный
вентилятор, вновь и вновь обдавая их запахом ванили, мяты и креозота.
— Не надо нам было задерживаться тут, пить эту содовую.
Ведь полиция предупреждала.
— Да ну ее, полицию! — засмеялась Лавиния. —
Ничего я не боюсь. Душегуб уже, наверно, за тысячи миль отсюда. Он теперь не
скоро вернется, а как явится снова, полиция его тут же сцапает, вот увидите.
Правда, фильм чудесный?
Улицы были пусты — легковые машины и фургоны, грузовики и
людей словно метлой вымело. В витринах небольшого универсального магазина еще
горели огни, а согретые ярким светом восковые манекены протягивали розовые
восковые руки, выставляя напоказ пальцы, унизанные перстнями с
голубовато-белыми бриллиантами, или задирали оранжевые восковые ноги, привлекая
взгляд прохожего к чулкам и подвязкам. Жаркие, синего стекла, глаза манекенов
провожали девушек, а они шли по улице, пустой, как русло высохшей реки, и их
отражения мерцали в окнах, точно водоросли, расцветающие в темных волнах.
— Как вы думаете, если мы закричим, они прибегут к нам
на помощь?
— Кто?
— Ну, публика эта, из витрин…
— Ох, Франсина!
— Не знаю…
В витринах стояла тысяча мужчин и женщин, застывших и
молчаливых, а на улице они были только втроем, и стук их каблуков по спекшемуся
асфальту пробуждал резкое эхо, точно вдогонку трещали выстрелы.
Красная неоновая вывеска тускло мигала в темноте и, когда
они проходили мимо, зажужжала, как умирающее насекомое.
Впереди лежали улицы — белые, спекшиеся. Справа и слева над
тремя хрупкими женщинами вставали высокие деревья, и ветер шевелил густую
листву лишь на самых макушках. С остроконечной башни здания суда показалось бы
— летят по улице три пушинки одуванчика.
— Сперва мы проводим тебя, Франсина.
— Нет, я провожу вас.
— Не глупи, — возразила Лавиния. — Твой
Электрик-парк — это такая даль. Проводишь меня, а потом тебе придется
возвращаться домой через овраг. Да ведь если на тебя с дерева упадет хоть один
листочек, у тебя будет разрыв сердца.
— Что ж, тогда я останусь ночевать у тебя, Лавиния, —
сказала Франсина. — Ведь из всех нас ты самая хорошенькая.
Так они шли, двигаясь, будто три стройных и нарядных
манекена, по залитому лунным светом морю зеленых лужаек и асфальта, и Лавиния
приглядывалась к черным деревьям, что проплывали по обе стороны от них,
прислушивалась к голосам подруг — они негромко болтали и пытались даже
смеяться; и ночь словно ускоряла шаг, потом помчалась бегом — и все-таки еле
плелась, и все стремительно неслось куда-то, и все казалось раскаленным добела
и жгучим, как снег.
— Давайте петь, — предложила Лавиния. И они запели
«Свети, свети, осенняя луна…». Они шли, взявшись под руки, не оглядываясь
назад, и задумчиво, вполголоса пели. И чувствовали, как раскаленный за день
асфальт понемногу остывает у них под ногами.
— Слушайте! — сказала Лавиния.
Они прислушались к летней ночи. Стрекотали сверчки, вдалеке
часы на здании суда пробили без четверти двенадцать.
— Слушайте!
Она и сама прислушивалась. В темноте скрипнул гамак — это
мистер Терн вышел на веранду выкурить перед сном последнюю сигару и молча
одиноко сидел в гамаке. Розовый кончик сигары медленно качался взад и вперед.
Огни постепенно гасли, гасли — и погасли совсем. Погасли
огни в маленьких домишках, и в больших домах, желтые огни и зеленые, фонари и
фонарики, свечи, керосиновые лампы и лампочки на верандах — и все живое
спряталось за медными, железными, стальными замками, засовами и запорами,
думала Лавиния, все живое забилось в тесные, темные каморки, завернулось и
укрылось с головой. Люди лежат в кроватях, на них светит луна. Там, у себя в
спальнях, они ничего не боятся, дышат ровно и спокойно, потому что они не одни.
А мы идем по улице, по остывающему ночному асфальту. И над нами светят редкие
уличные фонари, отбрасывая неверные, пьяные тени.
— Вот и твой дом, Франсина. Спокойной ночи!
— Лавиния, Элен, переночуйте у меня. Уже очень поздно,
почти полночь. Я уложу вас в гостиной. Сварю горячего шоколада… будет так
весело! — Франсина обняла их обеих.
— Нет, спасибо, — сказала Лавиния. И Франсина
заплакала.
— Ох, сделай милость, не начинай все сначала, —
сказала Лавиния.
— Я не хочу, чтобы ты умерла, — всхлипывала
Франсина, и слезы градом катились по ее щекам. — Ты такая красивая и
милая, я хочу, чтобы ты осталась жива. Ну, пожалуйста, пожалуйста, не уходи!
— Вот уж не думала, что ты из-за этого так
разволнуешься. Я приду домой и сразу тебе позвоню.
— Обещаешь?
— Ну конечно, и скажу, что все в порядке. А завтра мы
устроим в Электрик-парке пикник. Я сама приготовлю сандвичи с ветчиной. Ладно?
Видишь, я вовсе не собираюсь умирать.
— Значит, ты позвонишь?
— Я же обещала!
— Ну, тогда спокойной ночи, спокойной ночи! Франсина
одним духом взбежала на крыльцо и юркнула в дверь, которая тотчас же
захлопнулась за ней, и следом загремел засов.
— Теперь я отведу домой тебя, Элен, — сказала
Лавиния.
Часы на здании суда пробили полночь. Звуки летели над
пустынным городом — никогда еще не был он таким пустынным. И замерли над
пустынными улицами, над пустыми палисадниками и опустелыми лужайками.
— Девять, десять, одиннадцать, двенадцать, —
считала Лавиния, держа Элен под руку.
— Правда, чувствуешь себя как-то странно? —
спросила Элен.
— Ты о чем?
— Как подумаешь, что мы сейчас идем по улице, а все
люди преспокойно лежат в постели за запертыми дверями. Ведь сейчас, наверно, на
тысячу миль вокруг только мы одни остались под открытым небом.
До них донесся смутный шум, идущий из теплой и темной
глубины: овраг был уже недалеко.
Через минуту они стояли у дома Элен и долгим взглядом
смотрели друг на друга. Ветер дохнул запахом прозрачной свежести. По небу
потянулись облака, и луна померкла.
— Может быть, все-таки останешься у меня, Лавиния?
— Нет, я пойду домой.
— Иногда…
— Что иногда?
