Кто скажет, где кончается город и начинается лесная глушь?
Кто скажет, город врастает в нее или она переходит в город? Издавна и навеки
существует некая неуловимая грань, где борются две силы и одна на время
побеждает и завладевает просекой, лощиной, лужайкой, деревом, кустом.
Бескрайнее море трав и цветов плещется далеко в полях, вокруг одиноких ферм, а
летом зеленый прибой яростно подступает к самому городу. Ночь за ночью чащи,
луга, дальние просторы стекают по оврагу все ближе, захлестывают город запахом
воды и трав, и город словно пустеет, мертвеет и вновь уходит в землю. И каждое
утро овраг еще глубже вгрызается в город и грозит поглотить гаражи, точно
дырявые лодчонки, и пожрать допотопные автомобили, оставленные на милость дождя
и разъедаемые ржавчиной.
— Эй! Ау!
Сквозь тайны оврага, и города, и времени мчались Джон Хаф и
Чарли Вудмен.
— Эй!
Дуглас медленно двинулся по тропинке. Конечно, если хочешь
посмотреть на две самые главные вещи — как живет человек и как живет
природа, — надо прийти сюда, к оврагу. Ведь город, в конце концов, всего
лишь большой, потрепанный бурями корабль, на нем полно народу, и все хлопочут
без устали — вычерпывают воду, обкалывают ржавчину. Порой какая-нибудь шлюпка,
хибарка — детище корабля, смытое неслышной бурей времени, — тонет в
молчаливых волнах термитов и муравьев, в распахнутой овражьей пасти, чтобы
ощутить, как мелькают кузнечики и шуршат в жарких травах, точно сухая бумага;
чтобы оглохнуть под пеленой тончайшей пыли и наконец рухнуть градом камней и
потоком смолы, как рушатся тлеющие угли костра, зажженного громом и синей
молнией, на миг озарившей торжество лесных дебрей.
Так вот, значит, что тянуло сюда Дугласа — тайная война
человека с природой: из года в год человек похищает что-то у природы, а природа
вновь берет свое, и никогда город по-настоящему, до конца, не побеждает, вечно
ему грозит безмолвная опасность; он вооружился косилкой и тяпкой, огромными
ножницами, он подрезает кусты и опрыскивает ядом вредных букашек и гусениц, он
упрямо плывет вперед, пока ему велит цивилизация, но каждый дом того и гляди
захлестнут зеленые волны и схоронят навеки, а когда-нибудь с лица земли
исчезнет последний человек и его косилки и садовые лопаты, изъеденные
ржавчиной, рассыплются в прах.
Город. Чаща. Дома. Овраг. Дуглас озадаченно мигает. Но какая
же связь меж человеком и природой, как понять, что значат они друг для друга,
когда…
Он опустил глаза.
Первый летний обряд позади — одуванчики собраны и
заготовлены впрок. Пора приступать ко второму, но Дуглас застыл и не движется с
места.
— Дуг! Пошли, Дуг! Голоса затихли вдалеке.
— Я живой, — сказал Дуглас. — Но что толку?
Они еще больше живые, чем я. Как же это? Как же?
Так он стоял, в одиночестве, глядя на свои ноги, не в силах
двинуться с места, — и наконец понял.
В тот вечер Дуглас возвращался домой из кино вместе с
родителями и братом Томом и увидел их в ярко освещенной витрине магазина —
теннисные туфли. Дуглас поспешно отвел глаза, но его ноги уже ощутили
прикосновение парусины и заскользили по воздуху — быстрей, быстрей! Земля
завертелась, захлопали полотняные навесы над витринами — такой он поднял ветер,
так он мчался… Родители и Том шагали не торопясь, а между ними, пятясь задом,
шел Дуглас и не сводил глаз с теннисных туфель там, позади, в полуночной
витрине.
— Хорошая была картина, — сказала мама.
— Ага, — буркнул Дуглас.
Стоял июнь, давно миновало то время, когда на лето покупают
такие туфли, легкие и тихие, точно теплый дождь, что шуршит по тротуарам. Уже
июнь, и земля полна первозданной силы, и все вокруг движется и растет. Трава и
по сей день переливается сюда из лугов, омывает тротуары, подступает к домам.
Кажется, город вот-вот черпнет бортом и покорно пойдет на дно, и в зеленом море
трав не останется ни всплеска, ни ряби. Дуглас вдруг застыл, точно врос в
мертвый асфальт и красный кирпич улицы, не в силах тронуться с места.
— Пап, — выпалил он. — Вон там, в окне,
теннисные туфли…
Отец даже не обернулся.
— А зачем тебе новые туфли, скажи, пожалуйста? Можешь
ты мне объяснить?
— Ну-у…
Да затем, что в них чувствуешь себя так, будто впервые в это
лето скинул башмаки и побежал босиком по траве. Точно в зимнюю ночь высунул
ноги из-под теплого одеяла и подставил ветру, что дышит холодом в открытое
окно, и они стынут, стынут, а потом втягиваешь их обратно под одеяло, и они
совсем как сосульки… В теннисных туфлях чувствуешь себя так, будто впервые в
это лето бредешь босиком по ленивому ручью и в прозрачной воде видишь, как твои
ноги ступают по дну — будто они переломились и движутся чуть впереди тебя,
потому что ведь в воде все видится не так…
— Пап, — сказал Дуглас, — это очень трудно
объяснить.
Люди, которые мастерили теннисные туфли, откуда-то знают,
чего хотят мальчишки и что им нужно. Они кладут в подметки чудо-траву, что
делает дыханье легким, а под пятку — тугие пружины, а верх ткут из трав,
отбеленных и обожженных солнцем в просторах степей. А где-то глубоко в мягком
чреве туфель запрятаны тонкие, твердые мышцы оленя. Люди, которые мастерят эти
туфли, верно, видели множество ветров, проносящихся в листве деревьев, и сотни
рек, что устремляются в озера. И все это было в туфлях, и все это было — лето.
Дуглас попытался объяснить все отцу.
— Допустим, — сказал отец. — Но чем плохи
твои прошлогодние туфли? Поройся в чулане, ты, конечно, найдешь их там.
Дугласу стало вдруг жалко мальчишек, которые живут в
Калифорнии и ходят в теннисных туфлях круглый год; они ведь даже не знают,
какое это чудо — сбросить с ног зиму, скинуть тяжеленные кожаные башмаки,
полные снега и дождя, и с утра до ночи бегать, бегать босиком, а потом
зашнуровать на себе первые в это лето новенькие теннисные туфли, в которых
бегать еще лучше, чем босиком. Но туфли непременно должны быть новые — в этом
все дело. К первому сентября волшебство, наверно, исчезнет, но сейчас, в конце
июня, оно еще действует вовсю, и такие туфли все еще в силах помчать тебя над
деревьями, над реками и домами. И если захочешь — они перенесут тебя через
заборы, тротуары и упавшие деревья.
— Как же ты не понимаешь? — сказал Дуглас
отцу. — Прошлогодние никак не годятся.
Ведь прошлогодние туфли уже мертвые внутри. Они хороши
только одно лето, только когда их надеваешь впервые. Но к концу лета всегда
оказывается, что на самом деле в них уже нельзя перескочить через реки, деревья
или дома, — они уже мертвые. А ведь сейчас опять настало новое лето, и,
конечно, в новых туфлях он опять сможет делать все, что только пожелает.
