— Все его видели. Так вот, вы мне скажите: похож он,
по-вашему, на Душегуба?
— Я… — начал Дуглас и умолк. Прошло секунд пять.
— Бог ты мой, — прошептал наконец Чарли. Том ждал
и улыбался.
— Он ни капельки не похож на Душегуба, — ахнул
Чарли. — Он похож просто на человека!
— Вот то-то и оно! Сразу видно — самый обыкновенный
человек, который даже мухи не обидит! Уж если ты Душегуб, так должен быть и
похож на Душегуба, верно? А этот похож на лотошника — знаешь, который вечером
перед кино торгует конфетами.
— Что ж, по-твоему, это был просто какой-нибудь
бродяга? Шел по городу, увидал пустой дом и забрался туда, а мисс Неббс взяла
да там его и убила?
— Ясно.
— Постой-ка! Мы ведь не знаем, какой Душегуб с виду.
Никаких его карточек мы не видали. А кто его видел, те ничего сказать не могут,
потому что они уже мертвые.
— Ты отлично знаешь, какой Душегуб с виду, и я знаю, и
Дуг тоже. Он обязательно высокий, да?
— Ясно…
— И обязательно бледный, да?
— Правильно, бледный.
— И костлявый, как скелет, и волосы длинные, черные,
да?
— Ну да, я всегда так и говорил.
— И глазищи вылупленные и зеленые, как у кошки?
— Правильно, весь тут, тютелька в тютельку.
— Ну вот. — Том фыркнул. — Вы же видели этого
беднягу, которого выволокли из дома мисс Неббс. Какой он, по-вашему?
— Маленький, лицо красное и даже вроде толстый, волос —
кот наплакал и те какие-то рыжеватые… Ай да Том, попал в самую точку! Пошли!
Зови ребят! Ты им тоже все растолкуешь. Ясно, Душегуб живой! Он сегодня ночью
опять будет всюду рыскать и искать себе жертву.
— Угу, — сказал Том и вдруг задумался.
— Ты молодчина, Том, здорово соображаешь. Никто бы из
нас не сумел вот так поправить все дело. Целое лето чуть не полетело вверх
тормашками, спасибо ты вовремя выручил. Август будет не вовсе пропащий! Эй,
ребята!
И Чарли умчался прочь, крича во все горло и размахивая
руками.
А Том все стоял на тротуаре перед домом Лавинии Неббс. Он
был бледен.
— Бог ты мой, — шептал он. — Что же я такое
натворил?
И повернулся к Дугласу.
— Послушай, Дуг, что же это я натворил? Дуглас не
сводил глаз с дома. Губы его шевелились.
— Вчера вечером я был в овраге. Я видел Элизабет
Рэмсел. И я проходил здесь по дороге домой. И видел стакан с лимонадом там, на
веранде. Только вчера вечером. Я даже мог его выпить… Я его чуть не выпил…
Она была из тех женщин, у кого в руках всегда увидишь метлу,
или пыльную тряпку, или мочалку, или поварешку. Утром она, что-то мурлыча себе
под нос, срезала с пирога подгоревшую корочку, днем ставила пироги в духовку, а
в сумерки вынимала их. Когда она несла в буфет фарфоровые чашки, они звенели,
точно колокольчики. Она неутомимо сновала по комнатам, словно пылесос,
выискивая малейшие пылинки, наводя везде чистоту и порядок. В каждом окне
стекла сверкали, как зеркала, вбирая в себя солнечные лучи. Дважды в день она
обходила весь сад с лопаткой в руках — и всюду, где она проходила, тотчас
распрямлялись и вспыхивали ярче трепетные огоньки цветов. Спала она спокойным
сном, за всю ночь переворачивалась с боку на бок раза три, не больше, —
она вся отдыхала, точно белая перчатка, которую на рассвете вновь заполнит
неутомимая рука. А проснувшись, легко касалась людей и поправляла их, как
покосившиеся картины.
Но теперь…
— Бабушка, — говорили все в доме. —
Прабабушка. Казалось, надо было сложить длинный-длинный столбик чисел — и вот
теперь наконец под чертой выводишь самую последнюю, окончательную. Она начиняла
индеек, цыплят, голубей, взрослых людей и мальчишек. Она мыла потолки, стены,
больных и детей. Она настилала на полы линолеум, чинила велосипеды, разводила
огонь в печах, мазала йодом тысячи царапин и порезов. Неугомонные руки ее не
знали устали — весь день они утоляли чью-то боль, что-то разглаживали, что-то придерживали,
кидали бейсбольные мячи, размахивали яркими крокетными молотками, сажали семена
в черную землю, укрывали то яблоки, запеченные в тесте, то жаркое, то детей,
разметавшихся во сне. Она опускала шторы, гасила свечи, поворачивала
выключатели и… старела. Если оглянуться назад, видно: она переделала на своем
веку тысячи миллионов самых разных дел, и вот все сложено и подсчитано,
выведена последняя цифра, последний ноль медленно становится на место. И
теперь, с мелом в руке, она отступила от доски жизни, и молчит, и смотрит на
нее, и сейчас возьмет тряпку и все сотрет.
— Что-то я еще хотела… — сказала прабабушка. —
Что-то я хотела…
Без всякого шума и суматохи она обошла весь дом, добралась
наконец до лестницы и, никому ничего не сказав, одна поднялась на три пролета,
вошла в свою комнату и молча легла, как старинная мумия, под прохладные
белоснежные простыни и начала умирать. И опять голоса:
— Бабушка! Прабабушка!
Слухи о том, чем она там занимается, скатились вниз по
лестнице, ударились о самое дно и расплескались по комнатам, за двери и окна,
по улице вязов до края зеленого оврага.
— Сюда, сюда!
Вся семья собралась у ее постели.
— Не мешайте мне лежать спокойно, — шепнула она.
Ее недуг не разглядеть было ни в какой микроскоп; тихо, но неодолимо нарастала
усталость, все тяжелело маленькое и хрупкое, как у воробышка, тело, и сон
затягивал — глубоко, все глубже и глубже.
А ее детям и детям ее детей никак не верилось: ведь то, что
происходит, так просто и естественно, и ничего неожиданного тут нет, откуда же
у них такая тревога?
— Послушай, бабушка, это просто нечестно. Ты же знаешь,
без тебя развалится весь дом. Нам надо приготовиться, дай нам хоть год сроку!
Прабабушка открыла один глаз. Все ее девяносто лет спокойно
глядели на врачей, как призрак из чердачного окна пустующего дома.
— Том…
Мальчика прислали одного; он подошел к самой кровати, чтобы
расслышать шепот.
