— … все отлично понимаю. Бывало, еще мальчишкой, когда
из нашего города уезжал цирк, я носился как сумасшедший и собирал миллионы
афиш. Потом разводил кроликов, увлекался колдовством. Мастерил на чердаке
всякие иллюзионы, а потом никак не мог их оттуда вытащить. — Он кивнул
колдунье. — Помню, лет тридцать назад она и мне предсказала будущее. Ну
ладно, теперь хорошенько почистите ее и идите спать. А в субботу мы для нее
соорудим специальный ящик.
Отец пошел было к выходу из гаража, но Дуглас тихонько его
окликнул:
— Пап. Спасибо тебе. Спасибо за обратную дорогу. В
общем, спасибо.
— Вот еще, — сказал отец и вышел. Оставшись одни с
колдуньей, братья поглядели друг на друга.
— Надо же, прямо по Главной улице так и прошагали все
вчетвером — ты, я, папа и она! Другого такого отца на свете нет!
— Завтра пойду и откуплю у мистера Мрака все остальные
автоматы, — сказал Дуглас. — Долларов за десять он их отдаст, все
равно ведь выкидывать.
— Ясное дело. — Том поглядел на старуху в
кресле-качалке. — Ух ты, сидит совсем как живая. Интересно, что у нее там
внутри?
— Тонюсенькие косточки вроде птичьих. Все, что осталось
от мадам Таро со времен Наполеона…
— И никакого механизма? Давай вспорем ее и посмотрим.
— Успеем.
— Когда же?
— Ну, года через два, когда мне будет уже четырнадцать,
вот тогда и посмотрим. А пока я ничего не хочу знать, она здесь — и ладно.
Завтра я примусь за дело и расколдую ее раз и навсегда. Когда-нибудь ты
услышишь, что у нас в городе появилась неизвестная красавица итальянка в летнем
платье, и все видели ее на вокзале, она купила билет в какую-то восточную страну
и села в поезд, и все скажут, что в жизни не видали такой красоты, и все сразу
про нее заговорят, и никто не будет знать, откуда она взялась и куда уехала… и
когда ты про это услышишь, Том, вот тогда ты поймешь — это я нашел такие чары и
расколдовал ее и освободил. И тогда, значит, года через два, в ту самую ночь,
когда уйдет ее поезд, мы с тобой поглядим, что там под воском. А раз ее уже
здесь не будет, ясно, мы найдем внутри только мелкие винтики и колесики и
всякие тряпки. Вот так.
Дуглас осторожно приподнял восковую руку и стал двигать ею
над танцем жизни, над шалостями костлявой старухи смерти, над сроками, и
судьбами, и сумасбродствами — рука чуть касалась их, постукивала по ним,
шелестела потускневшими ногтями. Повинуясь каким-то скрытым законам равновесия,
колдунья склонила лицо и поглядела прямо на мальчиков; немигающие глаза ее
сверкнули в ярком свете голой, без колпака, лампы.
— Предсказать тебе судьбу, Том? — тихо спросил
Дуглас.
— Давай.
Из широченного рукава колдуньи выпала карта.
— Том, ты видал? Одна еще оставалась, спрятанная — и,
пожалуйста, она кидает ее нам! — Дуглас поднес карту к свету. —
Ничего нет. Я положу ее на ночь в коробку со всякой химией. Завтра откроем, а
там проступят буквы.
— И что же там будет написано?
Дуглас закрыл глаза, чтобы получше разглядеть слова.
— Там будет вот что: «Ваша покорная слуга и преданный
друг мадам Флористан Марианн Таро, хиромантка, целительница душ и
прорицательница, сердечно вас благодарит».
Том засмеялся и тряхнул брата за плечо.
— Ну-ка, ну-ка, а дальше?
— Сейчас… И еще там будет сказано:
"Гоп-ля-ля! Тру-ля-ля!
Только дурак хочет умереть!
То ли дело плясать и петь!
Когда звучит погребальный звон,
Пой и пляши, дурные мысли — вон!"
И еще: «Том и Дуглас Сполдинги, в вашей жизни сбудется все,
чего вы только пожелаете». И еще там будет сказано, что мы с тобой будем жить
вечно, Том, вечно. И никогда не умрем…
— И все это будет написано на одной карте?
— Все-все, до единого слова.
В свете яркой электрической лампочки они склонились над
такой прекрасной и многообещающей, хоть пока и пустой, картой — двое мальчишек
и колдунья, и горящие ребячьи глаза пронизывали ее и читали каждое непостижимо
скрытое там слово, которое вот-вот, уже совсем скоро всплывет из своего
тусклого небытия.
— Эй, ты, — чуть слышно сказал Том.
И Дуглас отозвался торжествующим шепотом:
— Эй, ты…
Под полуденными знойными деревьями негромкий голос тянул:
— … девять, десять, одиннадцать, двенадцать…
Дуглас медленно двинулся по лужайке на этот голос.
— Том, ты что считаешь?
— … тринадцать, четырнадцать, молчи, шестнадцать,
семнадцать, цикады, восемнадцать, девятнадцать…
— Цикады?
— А, черт! — Том открыл глаза. — Черт, черт,
черт!
— Смотри, кто-нибудь услышит, как ты ругаешься…
— Черт, черт, черт живет в аду! — крикнул
Том. — Теперь придется начинать все сначала. Я считал, сколько раз
прострекочут цикады за пятнадцать секунд. — Он поднял вверх свои
дешевенькие часы. — Надо только заметить время, прибавить тридцать девять,
и получится, сколько сейчас градусов жары. — Он глянул на часы, зажмурил
один глаз, склонил голову набок и снова зашептал: — Раз, два, три…
Дуглас медленно повернул голову и прислушался. Где-то высоко
в раскаленном белесом небе дрогнула и зазвенела медная проволока. Снова и
снова, точно электрические разряды, падали ошеломляющими ударами с потрясенных
деревьев пронзительные содрогания металла.
— Семь, — считал Том. — Восемь…
Дуглас поплелся на веранду. Блаженно жмурясь, заглянул в
прихожую. Через минуту опять медленно вышел на веранду и вяло окликнул Тома.
— Сейчас ровно восемьдесят семь градусов по Фаренгейту…
двадцать семь, двадцать восемь…
— Эй, Том, ты слышишь?
— Слышу, тридцать, тридцать один! Убирайся! Два, три,
тридцать четыре…
— Хватит тебе считать, в доме на градуснике сейчас
восемьдесят семь и еще лезет вверх, и не нужны тебе никакие кациды.
— Цикады! Тридцать девять, сорок. Не кациды! Сорок два!
— Восемьдесят семь градусов. Я думал, тебе будет
интересно узнать.
