Мимо проплывают в своей Зеленой машине две старушки, лает
черный тюлень, и старушки поднимают руки — белые руки, точно голуби. И
погружаются в омут лужайки, и травы смыкаются над ними, а белые перчатки все
машут, машут…
Мисс Ферн! Мисс Роберта!
Кап… Кап…
И вдруг в доме напротив из окна высунулся полковник Фрилей,
а вместо лица у него часы, по улице вихрем — пыль из-под копыт буйволов.
Полковник Фрилей качнулся вперед, быстро-быстро забормотал, челюсть у него
отвалилась — и вместо языка изо рта выскочила часовая пружина и задрожала в
воздухе. Он рухнул на подоконник, как марионетка, а одна рука все машет, машет…
Проехал мистер Ауфман в какой-то непонятной блестящей
машине, похожей сразу и на трамвай, и на Зеленый автомобильчик; за ней тянется
пышный хвост дыма, а смотреть на нее — глаза болят, слепит, как солнце. «Мистер
Ауфман, значит, вы ее все-таки изобрели? — кричит Дуглас. — Значит,
вы наконец построили Машину счастья?»
И тут он увидел, что у машины нет дна. Мистер Ауфман
попросту бежит по улице и тащит всю эту неправдоподобную громадину на своих
плечах.
— Счастье, Дуг, вот оно, счастье!
И он исчез, как исчезли трамвай, Джон Хаф и старушки, у
которых руки точно белые голуби.
Наверху, на крыше, легкий частый стук. Тук-тук… тук! Тишина.
Тук-тук… тук! Гвоздь и молоток. Молоток и гвоздь. Птичий хор. И старушечий,
дрожащий, но бодрый голос весело поет:
Соберемся у реки… у реки… у реки…
Соберемся у реки…
Что струится у подножия
Трона божия…
— Бабушка! Прабабушка! Кап — тихонько, — кап. Кап
— тихонько, — кап.
… У реки… у реки…
А теперь только птицы чуть постукивают по крыше крохотными
лапками. Тук-тук. Скрип. Тук. Тук. Тихонько. Тихонько.
… у реки…
Дуглас глубоко вздохнул, тотчас шумно выдохнул и заплакал в
голос.
Он не слышал, как в комнату вбежала мать.
На его бесчувственную руку, точно горячий пепел сигареты,
упала муха, зажужжала обжегшись и улетела.
Четыре часа дня. На мостовой — дохлые мухи. В конурах комьями
влажной шерсти — взмокшие собаки. Под деревьями жмутся короткие тени. Магазины
в городе закрылись, двери заперты. Берег озера опустел. Тысячи людей забрались
по горло в воду — хоть она и теплая, а все-таки легче.
Четверть пятого. По мощеным улицам движется фургон
старьевщика, мистер Джонас сидит на козлах и поет.
У Тома нет больше сил глядеть на воспаленное лицо брата, он
вышел на улицу и побрел было в сторону клуба — и тут рядом с ним остановился
фургон.
— Здравствуйте, мистер Джонас.
— Здравствуй, Том.
Они были только вдвоем на пустой улице, можно было всласть
полюбоваться сокровищами, сваленными в фургоне, но ни тот, ни другой на них не
глядел. Мистер Джонас заговорил не сразу. Он зажег трубку, и попыхивал ею, и
качал головой, будто наперед знал, что случилось неладное.
— Ну что, Том? — спросил он.
— С Дугом плохо, — сказал Том. — С моим
братом… Мистер Джонас поднял голову и посмотрел на дом Сполдингов.
— Он заболел, — сказал Том. — Он умирает!
— Ну-ну, не может этого быть, — сказал мистер
Джонас и хмуро огляделся: вокруг был спокойный, надежный мир, и ничто в этот
тихий день не напоминало о смерти.
— Он умирает, — повторил Том. — И доктор
никак не поймет, что с ним. Говорит, это все жара виновата. Может так быть,
мистер Джонас? Неужели жара может убить человека, даже не на улице, а в темной
комнате?
— Ну… — начал было мистер Джонас и прикусил язык.
Потому что Том заплакал.
— Я всегда думал — я его ненавижу… я думал… мы ведь
всегда деремся… Наверно, я и правда его ненавидел… иногда… а теперь… теперь…
ох, мистер Джонас, если б только…
— Что, мальчик?
— Если б только у вас в фургоне нашлось что-нибудь для
Дуга! Ну что-нибудь такое, чтобы отнести ему — и он поправится…
Том опять заплакал.
Мистер Джонас вытащил красный носовой платок и протянул
Тому. Том высморкался и утер глаза.
— Дугу нынче летом уж очень не везет, — сказал
он. — Прямо все шишки на него валятся.
— Расскажи-ка толком, — попросил старьевщик.
— Ну… во-первых, — Том всхлипнул и перевел дух, он
еще не совсем совладал со слезами, — он лишился своего лучшего друга, это
и правда был настоящий парень. И сейчас же кто-то стащил его вратарскую
бейсбольную перчатку, а она очень дорогая — доллар девяносто пять! Потом он еще
свалял дурака — сменялся с Чарли Вудменом, отдал свою коллекцию ракушек и
морских камешков за глиняную статую Тарзана — ну, знаете, какую дают в
магазине, если принести им много-много крышек от ящиков из-под макарон. А
Дуглас на другой же день уронил этого Тарзана на тротуар и разбил.
— Ай-я-яй, — сказал старьевщик, живо представив
себе осколки на асфальте.
— И еще он очень хотел на рожденье книгу волшебных
фокусов, а ему взяли и подарили штаны да рубашку. Ну, и понятно, лето вышло
пропащее.
— Родители иногда забывают, как они сами были
детьми, — сказал старьевщик.
— Ну ясно, — сказал Том и продолжал, понизив
голос: — А потом он забыл во дворе одну штуку — самые настоящие кандалы из
Тауэра, и они там провалялись всю ночь и совсем заржавели. А главное — я вырос
на целый дюйм и почти его догнал, вот это ему обиднее всего.
— Это все? — спросил старьевщик.
— Да нет, надо только вспомнить, было еще сто разных
бед вроде этих и даже еще похуже. Выдастся же такое лето — не везет человеку,
да и только. То муравьи источили ему несколько комиксов, то новые теннисные
туфли вмиг заплесневели.
— Я помню, у меня тоже бывали такие годы, — сказал
старьевщик.
Он поглядел на далекое небо и увидел там все эти годы.
— Ну вот, мистер Джонас. В этом все дело. Поэтому он и
умирает…
Том замолчал и отвернулся.
— Дай-ка мне подумать, — сказал мистер Джонас.
