— Ничуть. Когда-нибудь вы сами убедитесь, мальчики, что
к старости дни как-то тускнеют… и уже не отличишь один от другого…
— Как же так! — сказал Том. — В этот
понедельник я катался на роликах в Электрик-парке, во вторник ел шоколадный
торт, в среду упал и растянул ногу, в четверг свалился с виноградной лозы — да
вся неделя была полным-полна всяких событий! И сегодняшний день я тоже запомню,
потому что листья все желтеют и краснеют. Скоро они засыплют всю лужайку, и мы
соберем их в кучи и будем на них прыгать, а потом спалим. Никогда я не забуду
сегодняшний день! Век буду его помнить, это я точно знаю!
Дедушка поглядел вверх, в оконце погреба, на предосенние
деревья — листва шелестела под ветром, и ветер уже дышал прохладой.
— Конечно, ты его запомнишь. Том, — сказал
он. — Конечно, запомнишь.
И они оторвались от мягкого мерцанья вина из одуванчиков и
вышли из погреба: надо было совершить последние обряды лета, ибо настал
последний день и последняя ночь. А к вечеру они вдруг спохватились —
оказывается, вот уже три дня, как веранды пустеют совсем рано. И в воздухе
пахнет как-то по-другому, суше, и бабушка поговаривает теперь не о ледяном чае,
а о горячем кофе; открытые окна, в которых трепетали белые занавески, понемногу
закрываются; холодные закуски уступают место горячему мясу. На верандах больше
нет москитов, они покинули поле боя — и тут войне со Временем настал конец,
люди тоже отступили, укрылись в теплых комнатах.
Как три месяца назад, — или это были три долгих
столетия? — Том, Дуглас и дедушка стояли на веранде, и она скрипела,
словно корабль, что дремлет ночью, покачиваясь на волнах, и все трое втягивали
ноздрями воздух. Мальчикам казалось: в начале лета кости у них были как стебли
зеленой мяты и лакрицы, а теперь обратились в мел и слоновую кость. Но прежде
всего осенняя прохлада коснулась костей дедушки, точно неумелая рука
забарабанила по пожелтевшим басовым клавишам фортепьяно, которое стоит в
столовой.
Дедушка повернулся к северу, как стрелка компаса.
— Пожалуй, мы больше не будем выходить сюда по
вечерам, — сказал он раздумчиво.
И втроем они сняли цепи с крюков в потолке и унесли качели в
гараж, будто старые разбитые похоронные дроги, а за ними летели на землю первые
сухие листья. Слышно было, как бабушка растапливает камин в библиотеке. Вдруг
налетел ветер и в окнах задребезжали стекла.
Дуглас в последний раз остался ночевать сегодня в своей
комнатке в башне; он достал блокнот и записал:
«Теперь все идет обратным ходом. Как в кино, когда фильм
пускают задом наперед — люди выскакивают из воды на трамплин. Наступает сентябрь,
закрываешь окошко, которое открыл в июне, снимаешь теннисные туфли, которые
надел тогда же, и влезаешь в тяжеленные башмаки, которые тогда забросил. Теперь
люди скорей прячутся в дом, будто кукушки обратно в часы, когда прокукуют
время. Только что на верандах было полно народу и все трещали, как сороки. И
сразу двери захлопнулись, никаких разговоров не слыхать, только листья с
деревьев так и падают».
Он поглядел из высокого окна: на равнине по руслам ручьев
валяются, как сушеный инжир, дохлые сверчки; в небе под заунывные крики гагар
уже скоро потянутся к югу птицы, деревья взметут к свинцовым тучам буйные
костры пламенеющей листвы. Из далеких полей доносится запах дозревающих тыкв —
они уже сами тянутся к ножу, скоро в них прорежут треугольники глаз и глянет
изнутри жгучее пламя свечи. А тут, в городе, из труб взвились первые клубы
дыма, и где-то приглушенно позвякивает железо — значит, по желобам в погреба
уже потекли жесткие черные реки и скоро там в ларях вырастут высокие темные
холмы угля.
Но время идет, час уже поздний.
В высокой башне над городом Дуглас протянул руку.
— Всем раздеваться!
Он подождал. Холодный ветер леденил оконное стекло.
— Чистить зубы! Он еще подождал.
— Теперь, — сказал он наконец, — гасите свет!
И мигнул. И город сонно замигал в ответ: часы на здании суда пробили десять,
половину одиннадцатого, одиннадцать и дремотную полночь, и один за другим гасли
огни.
— Ну, теперь последние… вон там… и тут…
Он лежал в постели, а вокруг спал город, и овраг лежал
темный, и озеро чуть колыхалось в берегах, и повсюду его родные и друзья,
старики и молодые спали на этой ли, на другой ли улице, в этом ли, в другом ли
доме, или на далеких кладбищах за городом.
Дуглас закрыл глаза.
Июньские зори, июльские полдни, августовские вечера — все
прошло, кончилось, ушло навсегда и осталось только в памяти. Теперь впереди
долгая осень, белая зима, прохладная зеленеющая весна, и за это время нужно
обдумать минувшее лето и подвести итог. А если он что-нибудь забудет — что ж, в
погребе стоит вино из одуванчиков, на каждой бутылке выведено число, и в них —
все дни лета, все до единого. Можно почаще спускаться в погреб и глядеть прямо
на солнце, пока не заболят глаза, а тогда он их закроет и всмотрится в жгучие
пятна, мимолетные шрамы от виденного, которые все еще будут плясать внутри
теплых век, и станет расставлять по местам каждое отражение и каждый огонек,
пока не вспомнит все, до конца…
С этими мыслями он уснул.
И этим сном окончилось лето тысяча девятьсот двадцать
восьмого года.
