Сэндерсона оглушило это красноречие. Поток слов захватил его
и понес; он поглубже засунул ноги в туфли, пошевелил пальцами, повертел
ступней, вытянул ногу в подъеме. В открытую дверь задувал ветерок, и мистер
Сэндерсон тихонько покачивался, подставляя ноги под его свежее дуновение. Туфли
неслышно тонули в мягком ковре, точно в бархатной траве джунглей, во вспаханном
черноземе или в размокшей глине. Старик с серьезным видом привстал на носки,
оттолкнулся пятками, словно от пышного теста, от податливой мягкой земли. Все
его ощущения отражались у него на лице, как будто быстро переключали
разноцветные огни. Рот приоткрылся. Он еще немного покачался на носках — все
медленнее, медленнее — и наконец застыл; голос мальчика тоже умолк, и в
глубокой, многозначительной тишине они стояли и смотрели в глаза друг другу.
По тротуару под жарким солнцем шли мимо лавки редкие
прохожие.
А старик и мальчик все стояли друг против друга, и лицо
мальчика сияло, а старик, казалось, обдумывал некое неожиданное открытие.
— Послушай, — сказал он наконец. — Не хочешь
ли лет эдак через пять продавать у меня тут ботинки?
— Спасибо, мистер Сэндерсон, только я и сам еще не
знаю, что стану делать, когда вырасту.
— Что захочешь, сынок, то и станешь делать, —
сказал старик. — Ты своего добьешься. И никто тебя не удержит,
Он легким шагом подошел к стене, где стояло, уж наверно,
десять тысяч коробок с обувью, и вернулся к прилавку с туфлями для Дугласа.
Потом он писал что-то на листке бумаги, а Дуглас в это время надел туфли,
завязал шнурки и теперь стоял и ждал.
Старик кончил писать и протянул ему листок.
— Вот тебе десяток поручений на сегодня. Когда все
сделаешь, мы с тобой квиты и ты получаешь расчет.
— Спасибо, мистер Сэндерсон! — Дуглас кинулся
прочь из лавки.
— Постой! — закричал старик.
Дуглас остановился и обернулся к нему.
— Ну, как туфли? — с интересом спросил старик.
Дуглас поглядел на свои ноги — они были уже далеко, на берегу реки, среди
пшеничных полей, на ветру, что гнал его из города. Потом вскинул голову и
посмотрел на старика; глаза его горели, губы шевелились, но с них не слетело ни
звука.
— Антилопы? — Старик перевел взгляд с лица
мальчика на туфли. — Газели?
Дуглас подумал, помолчал в нерешительности и торопливо
кивнул. И — исчез. Шепнул что-то, круто повернулся и исчез. Дверь — настежь, на
пороге — никого. Быстрый шорох теннисных туфель растаял в тропическом зное.
Мистер Сэндерсон стоял в дверях, ослепленный солнцем, и прислушивался.
С давних-давних пор, когда его еще одолевали мальчишеские мечты, он помнил этот
звук. Под небом мелькали чудесные создания, скользили под деревьями и в кустах,
убегали все дальше, и оставалось лишь еле слышное эхо…
— Антилопы, — повторил Сэндерсон. — Газели…
Он нагнулся и поднял с пола брошенные зимние башмаки Дугласа, отяжелевшие от
уже забытых дождей и давно растаявших снегов. Потом отошел в тень, подальше от
слепящих лучей солнца, и неторопливо, мягко и легко ступая, направился назад, к
цивилизации…
Он вынул пятицентовый блокнот в желтом переплете. Вынул
желтый карандаш фирмы Тайкондерога. Открыл блокнот. Лизнул карандаш.
— Знаешь, Том, мне понравилось, как ты все
считаешь, — сказал он. — Теперь и я буду так делать, все записывать.
Вот ты, верно, про это и не думал, а мы ведь каждое лето опять и опять,
снова-здорово делаем то же самое, что делали прошлым летом.
— Например, Дуг?
— Ну, например, делаем вино из одуванчиков, покупаем
теннисные туфли, пускаем первый фейерверк, делаем лимонад, вытаскиваем из ног
занозы, собираем дикий виноград. Каждый год одно и то же, в точности как
раньше, и никаких перемен, никакой разницы. Но это только одна половина лета,
Том.
— А другая?
— Другая — то, что мы делаем первый раз в жизни.
— Например, едим оливки?
— Нет уж, кое-что поважнее. Ну, как если мы вдруг
увидим, что папа и дедушка не все на свете знают.
— Пожалуйста, не выдумывай! Они знают все, что только
можно знать!
— Не спорь, Том. Я уже записал это в «Открытия и
откровения». Они знают не все. Но тут нет ничего страшного. Я и это открыл.
— Какую еще ерунду ты там записал?
— Что я живой.
— Вот еще, Америку открыл! Давно известно.
— Нет, я про это думаю, я это замечаю — вот что ново.
Сперва живешь, живешь, ходишь, делаешь что-нибудь, а сам даже не замечаешь. И
потом вдруг увидишь: ага, я живу, хожу или там дышу — вот это и есть
по-настоящему в первый раз. Теперь я разделю лето на две половины. Первая в
моем блокноте называется «Обряды и обыкновенности». Первый раз в этом году пил
шипучку. Первый раз в этом году бегал босиком по траве. Первый раз в этом году
чуть не утонул в озере. Первый арбуз. Первый москит. Первый сбор одуванчиков.
Все это бывает из года в год, и мы про это никогда не думаем. А вторая половина
блокнота — «Открытия и откровения». Или даже лучше назвать «Озарения» — вот
отличное слово, правда? Или, может, «Ощущения»? В общем, когда делаешь
что-нибудь старое, давно известное, ну хоть разливаешь в бутылки вино из
одуванчиков, это, конечно, надо записать в «Обряды и обыкновенности». А потом
про это подумаешь — и уж тут все мысли, какие придут в голову, все равно, умные
или глупые, надо записать в «Открытия и откровения». Вот, слушай, что я записал
про это вино:
«Каждый раз, когда мы разольем его по бутылкам, у нас
остается в целости и сохранности кусок лета двадцать восьмого года». Ну, что
скажешь?
— Я уже давным-давно не понимаю, что ты такое
говоришь, — сказал Том.
— Ну гляди, вот я еще записал. В «Обрядах и
обыкновенностях» у меня стоит так: «Первый раз спорил с папой и получил первую
трепку летом 1928 года, утром 24 июня». А в «Открытиях и откровениях» у меня
про это так:
"Взрослые и дети — два разных народа, вот почему они
всегда воюют между собой. Смотрите, они совсем не такие, как мы. Смотрите, мы
совсем не такие, как они. Разные народы — «и друг друга они не поймут»
[1]
. Вот,
мотай себе на ус, Том.
— Верно, Дуг, в самую точку! Ясно, именно так!
Поэтому-то мы никак не можем поладить с папой и мамой. Вечно одни неприятности
с утра до ночи! Дуг, ты просто гений!
