В тот вечер мужчины собрались перед табачной лавкой и
принялись сжигать дирижабли, топить боевые корабли, взрывать пороховые заводы —
словом, смаковать хрупкими ртами те самые бактерии, которые в один прекрасный
день их убьют. Смертоносные тучи вспухали в дыму их сигар и окутывали
взволнованного человека, которого почти нельзя было разглядеть сквозь этот дым;
он прислушивался к стуку заступов в их речах, словно различал в них пророческое
«ибо прах ты и в прах возвратишься». Это был Лео Ауфман, городской ювелир;
наконец он широко раскрыл блестящие черные глаза, вскинул худые, точно детские,
руки и в ужасе закричал:
— Перестаньте! Ради бога, прекратите эти похоронные
марши!
— Вы правы, Лео, — сказал ему дедушка Сполдинг; он
как раз проходил мимо со своими внуками Дугласом и Томом, возвращаясь с обычной
вечерней прогулки. — Они каркают как вороны и вещают недоброе, но кто же
заткнет им рты? Изобретите что-нибудь, попробуйте сделать будущее ярче,
веселее, отраднее. Ведь вы мастерили велосипеды, чинили автоматы в Галерее,
были даже киномехаником, правда?
— Верно! — подхватил Дуглас. — Смастерите для
нас Машину счастья! Все засмеялись.
— Не смейтесь, — сказал Лео Ауфман. — Для
чего мы до сих пор пользовались машинами? Только чтоб заставить людей плакать.
Всякий раз, когда казалось, что человек и машина вот-вот наконец уживутся друг
с другом, — бац! Кто-то где-то смошенничает, приделает какой-нибудь лишний
винтик — и вот уже самолеты бросают на нас бомбы и автомобили срываются со скал
в пропасть. Отчего же мальчику не попросить Машину счастья? Он совершенно прав!
Лео Ауфман умолк, подошел к краю тротуара и погладил свой
велосипед, словно собаку или кошку.
— Что мне терять? — бормотал он. — Наживу еще
несколько мозолей на руках, потрачу еще несколько фунтов железа да немного
меньше посплю. Решено, я ее сделаю, клянусь, я ее сделаю!
— Лео, — сказал дедушка, — мы вовсе не
хотели… Но Лео Ауфман был уже далеко; изо всех сил нажимая на педали
велосипеда, он мчался в теплый летний вечер, и лишь издали донесся его голос:
— Я ее сделаю… сделаю…
— А знаешь, — почтительно сказал Том, — он и
правда сделает, вот увидишь.
Посмотришь, как Лео Ауфман катит на своем велосипеде по вечерней
каменистой улице, круто сбегающей с холма, — и сразу понятно, что этому
человеку все вокруг по душе: как шуршит в нагретой солнцем траве чертополох,
когда ветер пышет жаром в лицо, словно из раскаленной печи, и как звенят под
дождем электрические провода. Он был не из тех, для кого бессонная ночь —
мученье, напротив, когда не спалось, он лежал и вволю предавался размышлениям:
как работает гигантский часовой механизм вселенной? Кончается ли завод в этих
исполинских часах или им предстоит отсчитывать еще долгие, долгие тысячелетия?
Кто знает! Но бесконечными ночами, прислушиваясь к темноте, он то решал, что
конец близок, то — что это только начало…
Главные потрясения и повороты жизни — в чем они? —
думал он сейчас, крутя педали велосипеда. Рождаешься на свет, растешь,
стареешь, умираешь. Рождение от тебя не зависит. Но зрелость, старость, смерть
— может быть, с этим можно что-нибудь сделать?
В голове у него, сверкая легкими золотыми спицами, вертелись
колеса его Машины счастья. Это должна быть машина, которая поможет мальчишкам
персиковый пушок на щеках сменить на мужественную щетину, а девчонкам —
превратиться из нескладных гусениц в ярких бабочек. И в зрелые годы, когда счет
ударам сердца идет уже на миллиарды, когда лежишь ночью в постели и только тревожный
дух твой скитается по земле, эта машина утолит тревогу, и человек сможет мирно
дремать вместе с палыми листьями, как засыпают осенью мальчишки, растянувшись
на копне душистого сухого сена и безмятежно сливаясь с уходящим на покой миром…
— Папа!
По лужайке ему навстречу бежали дети, все шестеро:
Саул, Маршалл, Джозеф, Ребекка, Рут и Ноэми, — младшему
было пять, старшему пятнадцать; каждому хотелось взять у отца велосипед, каждый
спешил коснуться его руки.
— Мы тебя ждали! У нас сегодня мороженое! Лео двинулся
к веранде, чувствуя невидимую в темноте улыбку жены.
Пять минут прошло в блаженном молчании — все рты были
заняты; потом Лео поднял вверх ложку серебристого мороженого, точно в нем и
заключалась тайна вселенной и касаться ее следовало очень осторожно, и спросил:
— Лина, что ты скажешь, если я попробую изобрести
Машину счастья?
— Что-нибудь случилось? — тотчас спросила жена.
Дедушка вел Дугласа и Тома домой. На полпути мимо роем
метеоров пронеслась орава мальчишек, и среди них Чарли Вудмен и Джон Хаф: сила
их притяжения была так велика, что они оторвали Дугласа от Тома и дедушки и
увлекли за собой к оврагу.
— Не заблудись, внучек!
— Нет, нет, дедушка, не заблужусь!
И мальчики скрылись в темноте.
А дедушка с Томом прошли весь остальной путь до дома в молчании
и, только когда они уже вошли в калитку, Том сказал:
— Надо же — Машина счастья! Вот здорово!
— Не пыхти, — сказал дедушка. Часы на здании суда
пробили восемь.
Часы на здании суда пробили девять; становилось
поздно, — в сущности, на этой скромной улочке маленького городка в большом
штате огромного континента на планете Земля, мчащейся в пропасть вселенной, в
никуда или куда-нибудь, была уже ночь, и Том ощущал каждую милю этого
бесконечного и стремительного падения. Он сидел у двери веранды и сквозь мелкую
сетку от москитов глядел на стремительную тьму, у которой был самый невинный
вид, как будто она вовсе и не движется. Только если лечь и закрыть глаза,
чувствуешь, как под твоей постелью вертится земной шар и темное море оглушает
тебя, подступая и разбиваясь о незримые рифы.
Пахло дождем. В доме мама гладила белье и сквозь пробку
брызгала водой из бутылочки на похрустывающее сухое полотно.
А одна лавка за квартал отсюда была еще открыта — лавка
миссис Сингер.
И наконец, когда миссис Сингер, верно, совсем уже собралась
закрывать, мама сжалилась и сказала Тому:
— Сбегай, возьми пинту мороженого да присмотри, чтобы
она поплотней его набила.
