Обычно, когда пытаются пояснить способность ребенка к
абстракции, то приводят следующий пример — мол, ребенок уже вполне может решить
такую задачку: «Что больше — С или X, если X = А + В, но А = С?» Не зная
конкретных значений ни «X», ни «С», он вполне способен дать правильный ответ.
Дети всего внимательнее слушают тогда, когда говорят не с
ними.
Элеонора Рузвельт
Но мне кажется, что этот пример недостаточно показательный.
Куда важнее понять другое: абстрактное мышление позволяет ребенку думать о себе
как о «С» или о «X», то есть анализировать и оценивать собственное поведение. И
это очень важный момент, который родителям никак нельзя пропустить. Когда у
ребенка формируется такая способность, нужно помочь ему использовать эту, новую
для него, способность во благо.
Рефлексировать свое собственное поведение — то есть замечать
его, анализировать, адекватно оценивать, понимать его последствия — это
сложнейший навык. Раньше «хорошее поведение» ребенка было лишь следствием
принятых им на вооружение правил, все держалось на словах «надо» и «должен». Но
теперь он сам, да и сама его жизнь необычайно усложнились, а потому это его
«хорошее поведение» должно найти какие-то более серьезные, более веские,
внутренние основания.
Способность к абстрактному, а в каком-то смысле даже
«объективному» мышлению ребенок развивает в себе годам к четырнадцати. Понятно,
что об «объективности» говорить всегда сложно. В конечном счете, все, что мы
думаем, делаем или чувствуем, мы думаем, делаем и чувствуем по-своему, то есть,
субъективно. Но здесь я имею в виду не столько «объективную оценку» как
таковую, сколько умение подростка хотя бы отчасти дистанцироваться от
собственной позиции, умение оценить ее — себя и свое поведение — со стороны.
Пусть не со всех сторон, но, по крайней мере, не только с одной своей
колокольни. Казалось бы, такая мелочь, а ух какая грандиозная штука и дорогого
стоит. Но эти навыки надо воспитывать и тренировать.
В этом возрасте ребенок уже способен рассуждать «на уровне
гипотез». Он может предлагать гипотезы, оценивать их, проверять: «Давайте
предположим просто в рамках обсуждения, что…» И дальше начнется это самое
обсуждение. Ребенок помладше, оказавшись в такой ситуации, будет все время
«скатываться» в конкретные суждения, и ни анализа, ни проверки теоретических
гипотез тут ждать не приходится. С подростком дело обстоит иначе, он уже может
думать о тех или иных абстрактных явлениях, которые не имеют под собой некой
осязаемой основы. Он начинает рефлексировать свои собственные мысли, то есть не
просто их «думать», но и оценивать, подвергать сомнению, разочаровываться в
них, он худо-бедно критически относится к собственным чувствам. Само же его
мышление начинает подчиняться формальной логике.
Наконец, к шестнадцати годам мышление ребенка уже целиком и
полностью определяется его, уже очень богатым к этому моменту, социальным
опытом. Подросток переживает тот кризис, который в чем-то напоминает знаменитый
«кризис трех лет». Он начинает замечать двойные смыслы, понимать так называемый
бэкграунд. Например, он может понять, что такое «показуха», и начинает, к
нашему — родительскому — несчастью, видеть ее во всем. Это для него повод
усомниться в правильности мира взрослых, который весь стоит, как ему кажется в
этот момент его жизни, на этом шатком фундаменте: двойная мораль, двойное дно и
так далее. Мы говорим комплименты, чтобы понравиться, но не потому что так
думаем. Мы говорим не то, что думаем, но то, что хотят от нас услышать. Мы
пытаемся быть милыми, хотя нам человек не очень нравится. Ребенок начинает
считывать эту двойственность поведения взрослых, не вполне, правда, осознавая,
что ведет себя ровно таким же образом.
И вот мы подошли к тому, что с полным правом можно назвать
«плохой новостью». Но прежде, давайте признаемся себе честно… Где-то лет до
десяти мы думали за нашего ребенка — мы говорили ему, что нужно делать, а что
не нужно, как устроен этот мир, кто он такой и так далее, а он верил нам на
слово. Мы объясняли ему, как он должен себя вести в той или иной ситуации, а он
думал, что это «правильно», и, с разной долей успешности, разумеется, пытался
этому нашему родительскому наставлению следовать. Затем настал момент, когда он
учился думать сам, — это где-то с десяти до четырнадцати лет. Но в этот
период своей жизни, пока он только учился думать самостоятельно, он был вынужден,
по сути, повторять логику наших, родительских, рассуждений о жизни. Он ведь
тренировался, и ему была нужна готовая модель для этих тренировок. Так что, в
каком-то смысле, мы думали с ним в унисон, по крайней мере, в одной логике.
А затем, вдруг, он вырос. Забавно это прозвучит, наверное,
но в данном случае иначе и не скажешь — он «вдруг» вырос. У него появилась
способность к критическому мышлению. Теперь он способен сопоставлять факты
реальности с мыслями и суждениями об этой реальности. Причем, они у него не
путаются друг с другом, как раньше. Они, наоборот, расходятся по разные стороны
баррикад и бьются друг с другом не на жизнь, а на смерть! У него есть некие
суждения о жизни, а есть реальность, и нужно суметь все это согласовать.
Вот уж кому не следовало бы иметь детей, так это родителям.
Сэмюэль Батлер
Поскольку же суждения у подростка из его далекого детства, а
реальность у него — чем дальше, тем сложнее и взрослее, то тут неизбежно
возникает конфликт — результаты не сходятся. А он теперь, благодаря уровню
своего интеллектуального развития, уже способен видеть все эти ошибки и
несостыковки между суждением и реальностью. Так что, этот конфликт достаточно
быстро превращается в мировую войну и всемирную революцию.
С одной стороны, это прекрасно — способность к критическим
суждениям! Подросток, так сказать, проверяет теорию практикой. «Критика чистого
разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждения» —
натуральный Иммануил Кант! Красота и загляденье. Но, с другой стороны, вопрос —
а кто становится главным объектом всей этой замечательной критики? Не тот ли
замечательный субъект, который на протяжении стольких лет рассказывал нашему
ребенку разнообразные сказки о жизни?.. Да, этот самый субъект, то есть — мы с
вами. «Чистый разум…»
Чего греха таить, когда ребенок еще маленький, мы объясняем
ему эту жизнь весьма однобоко. Таким образом мы пытаемся его защитить от
«правды жизни», а еще мы понимаем, что он многого не поймет, и поэтому, в ряде
случаев, просто отделываемся общими словами. В общем, мы рисуем ему некую
идеальную картинку мира, которая сейчас, под напором ворвавшейся в жизнь
подростка «правды», трещит по всем швам.
Откуда эта правда? Ну, это тот самый пубертат — у подростка
появляются иные, новые потребности (сексуально-эротического свойства, прежде
всего), а потому и рисунок его мира меняется. Голодный кругом видит съестное,
бедный — богатство, а подросток, с его неизбежной гиперсексуальностью, кругом
видит борьбу полов за счастье физической близости. Если раньше для ребенка одно
имело значение, то сейчас для подростка, в свете этих новых потребностей, имеет
значение уже совсем другое. Кроме того, существует социальная среда — так
называемая «референтная группа»… Раньше миром ребенка были родители, им он
подражал, на них он хотел быть похожим. А теперь его миром становятся
сверстники, в их коллективе он пытается найти себе достойное место, поэтому
подражает он именно им, а не родителям, хочет быть похожим именно на них, а не
на родителей. И все это, наконец, проходит на фоне вот этой чудной способности
к критическому мышлению… В общем, пиши пропало.
