Что же Жак Лакан пытался втолковать научной
психоаналитической общественности?
Психоаналитики всю дорогу думали, что главные события психической
жизни человека разворачиваются в пространстве его, пропитанных эротизмом,
отношений с родителями. Если верить психоанализу, у нас с нашими родителями
связаны все самые острые, самые сильные чувства — начиная от любви и
привязанности, заканчивая ужасом и страхом. Отсюда в воспаленном воображении
ученых рождались образы, достойные разве что античных трагедий: Эдип, убивающий
своего отца и становящийся мужем своей матери, или Электра, любящая своего отца
до беспамятства и подговаривающая родного брата убить их мать-предательницу.
Таковы, по мнению фрейдистских психоаналитиков, подсознательные комплексы
всякого уважающего себя человека.
Жак Лакан не стал спорить с тем, что родители — люди в нашей
жизни важные, но, однако же, главные, наиболее значительные ее события, по
мнению ученого, разворачиваются не в плоскости наших отношениях с родителями, а
в пространстве наших отношении с самими собой. Впрочем, осознать, что мы
находимся сами с собой в неких отношениях, — это, право, не так-то просто.
О каких отношениях с самими собой может идти речь, если мы никогда не
приветствуем себя возгласом — «Доброе утро!», и не прощаемся сами с собой,
желая самим же себе хороших сновидений? Что это за общение — без элементарных
«здрасьте» и «до свидания»? Но на поверку это общение происходит, причем,
постоянно, и идет полным ходом без всякого нашего на то соизволения, то есть
автоматически.
В возрасте от 6 до 18 месяцев современный младенец
знакомится с собственным зеркальным отражением, и для него это нечто большее,
чем, например, то же самое знакомство с зеркалом, если знакомится с ним собака
или обезьяна. Да, собака понимает, что перед ней в зеркале не другая собака, и
потому не лезет к ней снюхиваться, а обезьяна понимает еще больше — она даже
способна играть со своим зеркальным отражением, вполне «понимая», что это ее
собственная игра с самой же собой. Однако, ни один из этих примеров не
иллюстрирует того фантастического переворота, который случается в психике
ребенка, когда он определяет в зеркале самого себя. Только человеческий ребенок
осознает, что видит в зеркале не просто свое отражение, но себя — настоящего.
Ведь, он никогда не видит себя своими Глазами. Руки видит, ноги видит, но себя
целиком — нет. Его руки и ноги, которые он внимательно изучает на первом году
жизни, искренне удивляясь сим объектам, — это только части его тела, а вот
он сам, целиком, находится там, по ту сторону зеркала.
Конечно, зеркало — это только метафора, о чем, к сожалению,
частенько забывал даже сам Жак Лакан. Но если убрать зеркало из этой логики, то
она — эта логика — становится еще более впечатляющей. Можем ли мы знать себя,
не видя себя? А ведь правда в том, что мы никогда не видим себя со стороны, мы
можем только представить себя со стороны, но представить и видеть — это,
все-таки, разные вещи. Мы не можем увидеть себя своими глазами, мы всегда видим
себя чужими. Даже в зеркале мы видим не свои глаза, а лишь отражение своих
глаз.
Если же пойти в этих размышлениях еще дальше, то начинаешь понимать
— речь идет не только о нашем внешнем облике, речь идет и о нашем внутреннем
содержании. Как мы можем сказать сами себе, что какое-то наше действие
«хорошее» или «плохое»? Как можем мы сами решить, что сделали что-то «доброе»
или «злое»? Нет, мы не можем это сделать самостоятельно, для этого нам
необходима некая выданная нам «извне» шкала оценки. Чтобы понять себя, мы
должны научиться соизмерять себя с другими, но в результате мы, в каком-то
смысле, перестаем быть сами собой.
Впрочем, и это еще не все… Годовалый малыш тянет руку,
показывая на какой-то предмет, например мячик, лежащий вне зоны его
досягаемости — на полу, за его кроваткой с высокими бортами. Этот знаменитый
указательный жест ребенка, как доказали ученые, видоизмененный хватательный рефлекс.
Малыш как бы схватывает вещь, но не своей рукой, а рукой своей мамы, которая в
его воображении является в этот момент своеобразным продолжением его
собственной руки, как щипцы в автомате с мягкими игрушками. Он не понимает, что
своим указательным пальцем он не берет вещь, а разговаривает с мамой. Но что
происходит в этот момент? Мама переспрашивает малыша: «Ты хочешь, чтобы я дала
тебе мячик?» Ребенок оживляется, услышав знакомый звук — «мячик», который он
воспринимает как некий атрибут, некое свойство этого загадочного сферического
предмета. Мама поднимает с пола и подает ребенку мяч.
Милая, совершенно невинная зарисовка. Если бы не одно «но»;
если бы не слово «хочешь». Мама называет желание ребенка. Он сам еще не понял
своего желания, не осознал его, он просто потянул руку по направлению к
предмету, который по каким-то причинам привлек его внимание. А мама сказала:
«Ты хочешь мяч?» Но «хотел» ли ребенок «мяч»? Формально — да. Однако же реально
он просто увидел некий предмет и протянул к нему руку, то есть без всякого
желания как желания. Вполне возможно, он просто хотел развлечься, вполне
возможно, ему просто стало скучно в его манеже, вполне возможно, он тянулся
даже не к мячу, а к какому-то другому предмету, лежащему рядом, но при звуке
«мяч» его внимание переключилось именно на мяч.
Определить — значит ограничить.
Оскар Уайльд
Вероятно, многие мои читатели пребывают сейчас в некоторой
растерянности, полагая, что автор этих строк слегка тронулся умом и городит
какую-то отчаянную и бессмысленную чушь. В конце концов, какая разница —
тянулся ребенок к «мячу», или к «чему-то» неопределенному, или просто тянулся
«куда-то»? «Хотел» или «не хотел»? Хотел ли он конкретно «мяч» или хотел просто
«развлечься»? Обрадовался «знакомому звуку» или обрадовался тому, что мама
правильно поняла его просьбу? Какой смысл во всех этих нюансах? Кажется,
никакого. Но смысл огромен! Это подмена желания. Естественная, неизбежная, но
самая настоящая. Подлинное желание ребенка, которое он, вполне возможно и
скорее всего, сам не сознавал, не понимал толком, но имел, было заменено на
внятное, понятное, конкретное, но не его желание. Иными словами, врастая в
жизнь, ребенок отлучается не только от себя, которого он не видит иначе, как
только в отражении (во взгляде на него со стороны других людей), но и от своего
желания, которое формализуют для него другие люди по их собственному
усмотрению. Какие истинные желания движут им? Чего он хочет на самом деле?
Может ли быть, что слова, которое бы правильно и точно обозначало его подлинное
желание, не существует в природе или попросту ему неизвестно? И как это
скажется на всей его последующей жизни? Будет ли он в последующем иметь дело со
своими желаниями или он постоянно будет путать то, что он хочет, с тем, что он
думает, что он хочет?
Стадия зеркала — своего рода ответ, реакция на
беспомощность. Собственное я выполняет функцию протеза, как сказал бы Фрейд.
Оно протезирует нехватку. Собственное я — фантазм на месте отсутствия.
Виктор Мазина
Ребенок плачет и не находит себе места. «Хочешь кушать, мой
золотой?» — говорит мать и дает ему грудь. Ребенок какое-то время
сопротивляется, отворачивает голову. Но сосок матери уже прикоснулся к его
губам, те рефлекторно вытянулись вперед, а язычок выдавил первые капли
материнского молока. Он начал есть, процесс пошел. Рефлексы сделали свое дело.
Но хотел ли он есть? Мы не знаем и, более того, уже никогда не узнаем ответа на
этот вопрос. Допускаю, что в данном конкретном случае это вряд ли имеет
какое-то принципиальное значение. Но зато потом, когда в пять, в десять или в
пятьдесят пять он будет успокаиваться, набивая себе рот пищей, и бесконечно
толстеть, вместо того чтобы удовлетворить какое-то другое свое, но неизвестное
ему, желание, правильный ответ на этот вопрос был бы очень кстати.
