Элеонор вытянула руку в сторону, похлопала по простыне. Энтони рядом не было. Наверное, встал с утра пораньше и поднялся наверх, избегая суматохи, которая, как он знал по собственному опыту, в этот день неизбежна. До недавних пор Элеонор страшилась проснуться и обнаружить, что мужа нет рядом, ужасно волновалась, пока не находила его одного, но теперь это прошло. Она все уладила, можно не бояться.
За окном застрекотала газонокосилка, и у Элеонор вырвался вздох, который она, не давая себе отчета, сдерживала. Шум газонокосилки означает, что погода, слава богу, хорошая. Одной заботой меньше. Дождь стал бы настоящей катастрофой. Ночью гремел гром, он-то и разбудил Элеонор; она поспешила к окну и раздвинула шторы, с ужасом думая, что за стеклом уже все промокло. К счастью, гроза прошла стороной, ее сполохи мелькали вдали; небо не прошивали зигзаги молний, принеся с собой проливной дождь. Сад, залитый лунным светом, было погружен в таинственное безмолвие.
У Элеонор словно камень с души свалился. Она стояла в темной комнате, глядя на легкие волны на озерной глади, посеребренные облака, бежавшие по темному небу, и испытывала странное чувство, что на земле нет никого, кроме нее. Знакомое ощущение, оно напомнило Элеонор о тех ночах, когда дети были совсем маленькими и она, к вящему неодобрению своей матери, сама кормила их грудью, устроившись в кресле у окна детской. Довольные попискивания, крохотные бархатные ручки на полушарии налившейся груди, безграничная, застывшая тишина всего остального мира.
В младенчестве Элеонор тоже кормили в детской, но совсем в других условиях. Ее мать, не одобрявшая «вампирские» наклонности младенцев, поручила няне Бруен – та тогда была гораздо моложе, но с такими же старомодными взглядами – кипятить для новорожденной коровье молоко и кормить ее из стеклянных рожков, которые выписали из универмага «Хэрродс». До сих пор при запахе резины Элеонор едва сдерживала тошноту и испытывала острое чувство одиночества. Само собой, няня Бруен всецело одобряла установленный режим и бутылочки поставлялись с военной четкостью через отмеренные часами промежутки времени, вне зависимости от состояния животика Элеонор. Обе женщины согласились, что это правильно, пусть ребенок с младых ногтей привыкает к порядку и пунктуальности. А как еще она научится подчиняться и с радостью займет свое место в самом низу семейной лестницы? То были пресные, тягучие, как желе, дни – до того как отец Элеонор вызволил ее из оков викторианского детства. Он вмешался, когда речь зашла о гувернантке, заявив, что сам займется обучением дочери. Папа был одним из самых умных людей, которых встречала Элеонор. Он не получил формального образования, подобно Энтони или мистеру Ллевелину, зато был настоящим ученым джентльменом, запоминал все, что только читал или слышал, постоянно размышлял, по крупицам собирал знания и всегда стремился узнать еще больше.
Элеонор снова откинулась на подушки, застегивая ремешок на любимых часах, и внезапно вспомнила, как сидела у камина в библиотеке на коленях отца, а он читал ей «Беовульфа» в переводе Уильяма Морриса и Э. Дж. Уайатта. Она была еще слишком мала, чтобы понять значение всех староанглийских слов, и ее одолевала дремота. Голова Элеонор покоилась на груди отца, и его слегка картавый голос доносился будто изнутри; теплое раскатистое бормотание, казалось, окутывало Элеонор со всех сторон. Она зачарованно смотрела на оранжевые блики отражающегося в часах пламени, и ей было так хорошо и спокойно, что с тех пор эти часы ассоциировались с ощущением полной безопасности и удовлетворения. Она и отец, вдвоем, в самом глазу бури, безмятежном центре вращающейся вселенной.
Может, между отцами и дочерьми существует особенная связь? Энтони, безусловно, был кумиром для их девочек с тех пор, как вернулся с войны. Поначалу они робели, две любопытные мордашки с широко распахнутыми глазами осторожно выглядывали из-за двери его кабинета и перешептывались, но вскоре Энтони их очаровал. И неудивительно. Он ходил с ними в поход, и они вместе разбивали бивак на лугу, показывал, как плести лодочки из травы, терпеливо выслушивал все горести и выдумки. Как-то раз Элеонор с гостем пили мятный джулеп на лужайке, пока Энтони играл в чехарду с Деборой и Элис, потом пришла очередь малютки Клемми, и он стал лошадкой, поскакал по саду, а все три девочки заливались веселым смехом. Гость спросил, пряча мелочное любопытство за деланой симпатией, не огорчает ли Элеонор то, что девочки явно больше любят отца. «Конечно, нет», – ответила она.
Элеонор почти не лукавила. После всех тягот войны, четырех долгих лет, когда им с Энтони пришлось жить в разлуке, повзрослеть и взвалить на себя новые обязанности, для Элеонор было счастьем знать, что он вернулся в привычный для себя мир, видеть неподдельную любовь в его взгляде, обращенном на дочерей. Казалось, у нее есть собственная машина времени, на которой можно возвратиться в эпоху невинности.
Элеонор взяла с прикроватного столика фотографию. Тысяча девятьсот тринадцатый год, они вдвоем в огороде, Энтони в соломенной шляпе, тогда еще совсем новой. Смотрит прямо на фотографа, рот кривится в улыбке, как будто он только что пошутил, а она, Элеонор, глядит на него с обожанием, волосы подвязаны шарфом. У обоих в руках лопаты – в тот день Элеонор и Энтони копали грядку под клубнику, и у них ничего не получилось. Фотографировал Говард Манн. Он тогда приехал на своем «Роллс-Ройсе», желая убедиться, что «эта парочка не упала за край земли», да так и остался на неделю. Они втроем смеялись, поддразнивали друг друга, яростно спорили о политике, людях и поэзии, совсем как в Кембридже; а когда пришло время возвращаться в Лондон, Говард уезжал неохотно, с клятвенными обещаниями скоро вернуться. Глядя на фотографию и вспоминая, какими они были, Элеонор остро ощутила бег времени. Счастливые молодые люди, такие уверенные, такие цельные и нетронутые жизнью…
Она недовольно поцокала языком. Во всем виноват недосып, от которого ее потянуло на воспоминания, а еще суета последних месяцев и бремя предстоящего дня. Солнце набирало силу, на штофных портьерах появилась слепящая россыпь крохотных точек. Пора было вставать, но какая-то часть Элеонор отчаянно сопротивлялась, цеплялась за иррациональную мысль, что если остаться в постели, то обратный отсчет не начнется. Волна не обрушится. «Невозможно сдержать прилив». Элеонор словно услышала голос отца. Они с ним тогда стояли на мысу Миллерз-пойнт и смотрели, как волны бьются о скалы, ненадолго ослабевают и вновь откатываются назад. «Это так же неизбежно, как день следует за ночью». Тем утром папа сказал, что неизлечимо болен, и заставил Элеонор пообещать, что и после его смерти она всегда будет помнить, кто она. «Оставайся доброй, смелой и преданной». Старая, любимая цитата из «Волшебной двери Элеоноры».
Элеонор отогнала воспоминания и сосредоточилась. Первые гости появятся в восемь часов вечера, значит, к половине восьмого нужно быть при полном параде и обязательно выпить чего-нибудь крепкого. Ох, еще столько всего предстоит сделать! Придется позвать на помощь девочек. Элис она даст простое (кто-то бы сказал – приятное, но только не Элис!) задание: набрать цветов и расставить по вазам в комнатах для гостей. Дебора займется чем-нибудь посложнее; правда, в последнее время у нее плохое настроение, вечно дуется и смотрит свысока, наверное, по-детски считает, что сделает все лучше, чем родители, а у Элеонор нет сил с ней спорить. Что касается бедняжки Клемми, то лишь бы не путалась под ногами, и то ладно. Милая Клемми, самая необычная из всех детей Элеонор, застряла в нелепом переходном возрасте, похожая на неуклюжего жеребенка, голенастая, с выступающими зубами, и наотрез отказывается покидать детство.
