– Выбор всегда есть. Сегодня ночью я ухожу. Мы уходим.
– Ты сейчас же идешь со мной. Это приказ.
– Я хочу быть с Софи. Хочу нормальной человеческой жизни. Хочу стать отцом и мужем.
– Послушай, все это у тебя будет, однако надо действовать правильно. Нельзя просто взять и уйти.
– Я бы ничего тебе не сказал, но ты мне больше чем друг. Ты мой брат.
– Я не позволю тебе сбежать.
– Придется.
– Мы оба знаем, что случается с дезертирами.
– Пусть сперва поймают.
– Обязательно поймают.
Говард печально улыбнулся.
– Энтони, мой старый добрый друг, я уже мертв. Моя душа мертва, и тело тоже скоро умрет.
Он встал, аккуратно отодвинул стул и вышел из кухни фермерского дома, насвистывая песенку, которую Энтони не слышал много лет, – танцевальный мотивчик времен их студенческой юности.
Свист, веселая песенка, небрежный вид, с которым друг подписал свой смертный приговор… Те жуткие вещи, что они видели и делали вместе, беспощадность происходящего, все, о чем Энтони запрещал себе думать, чтобы продержаться, – беспомощная тоска по Элеонор и дочерям, одну из которых, Элис, он никогда не видел, – теперь это угрожало поглотить его целиком.
Энтони резко поднялся, торопливо выбежал из кухни, рванул через лужайку и по тропинке между надворных построек. Он догнал Говарда на узкой улочке за соседской доильной площадкой. Друг был в самом конце улицы.
– Стой! Немедленно остановись!
Говард не послушался, лишь посмотрел назад и крикнул:
– Ты больше не мой командир!
Энтони почувствовал, как страх, беспомощность и злость понимаются черной волной и он не в силах их удержать. Он не может отпустить Говарда, он должен что-то сделать! Энтони побежал. Он никогда не питал тяги к насилию – наоборот, готовился стать доктором, хотел исцелять людей, – но сейчас сердце яростно колотилось, кровь кипела, и весь гнев, жалость и отчаяние, которые он испытал за последние несколько лет, пульсировали под кожей. Энтони прыгнул на Говарда и повалил на землю.
Двое мужчин сцепились и покатились по траве, каждый старался нанести решающий удар. Первым достал соперника Говард, который отклонился для замаха и врезал Энтони левым хуком. Острая боль пронзила грудь и плечо.
Говард оказался прав, он не был бойцом, Энтони тоже, драка оставила их без сил. Они отпустили друг друга, упали навзничь и лежали, тяжело дыша. Мимолетное помрачение прошло.
– О господи, – наконец произнес Говард. – Энтони, прости! Тебе больно?
Энтони покачал головой. В глазах рябило, в ушах шумело от нехватки воздуха.
– Черт тебя подери, Говард!
– Я же извинился.
– У тебя нет ни еды, ни предметов первой необходимости… о чем ты думаешь?
– Мы с Софи… мы есть друг у друга, и этого достаточно.
Энтони закрыл глаза и положил руку на грудь. Солнце приятно грело лицо, изнанка век стала оранжевой.
– Ты знаешь, что я должен тебя остановить.
– Тогда пристрели меня.
Энтони открыл глаза, прищурился от яркого света. Высоко в лазурном небе плыл птичий клин. Теплый день, солнце, птицы – все это было за пределами войны, словно открылась дверь в другую реальность. Подняться бы высоко-высоко и сбежать из этого мира!
Говард сидел, прислонившись спиной к стене, и разглядывал ободранную руку. Энтони сел рядом.
– Значит, ты все решил.
– Мы все решили.
– А какой у тебя план? Никогда не поверю, что ты потащишь женщину с ребенком через всю страну, не имея четкого плана.
Говард принялся рассказывать, Энтони слушал. Он старался не думать об армии, законах военного времени и о том, что произойдет, если его друга поймают. Просто слушал, кивал и пытался убедить себя, что, возможно, все получится.
– Эта тетка Софи… Она живет на юге?
– Почти на испанской границе.
– И примет тебя?
– Она для Софи как мать.
– А чем вы будете питаться? У вас есть еда в дорогу?
– Я припрятал несколько пайков и посылку, которую прислала Элеонор, а Софи достала немного хлеба и воды.
– С кухни месье Дюрана?
Говард кивнул.
– Я оставлю ему деньги. Я не вор.
– Где ты прячешь припасы?
– На краю фермы месье Дюпона стоит амбар. Сейчас им не пользуются: после обстрела крыша у него дырявая, как решето.
– Несколько пайков, кекс, буханка хлеба… Этого мало. Несколько дней надо будет прятаться, и еще неизвестно, что вас ждет по дороге на юг.
– Все будет хорошо.
Энтони вспомнил про армейский склад. Банки с тушенкой и сгущенным молоком, мука, сыр, варенье.
– Вам понадобится еда, – сказал он. – Подождите до темноты. Все будут готовиться к наступлению. Встретимся в амбаре.
– Нет. Не хочу тебя впутывать.
– Я уже впутался. Ты мой брат.
* * *
Тем вечером Энтони взял рюкзак, который набил всем, что смог достать. Убедился, что за ним не следят. Как офицер, он пользовался определенными привилегиями, но нельзя было, чтобы его поймали в неположенном месте с полной сумкой украденного провианта.
Добравшись до амбара, Энтони толкнул дверь, потом постучал один раз, как и договаривались. Говард сразу открыл – должно быть, ждал за дверью. Друзья обнялись. Потом Энтони часто думал, не было ли у них обоих предчувствия того, что случилось дальше. Он отдал рюкзак Говарду.
Сквозь дыру в крыше лился лунный свет. София сидела в углу на тюке прессованного сена, на груди у нее спал малыш, привязанный холщовой тряпкой. Его розовые губки выпятились, маленькое личико сосредоточенно хмурилось. Энтони позавидовал покою ребенка: в ту минуту он уже знал, что никогда не будет спать таким мирным сном. Софи застенчиво ему улыбнулась – теперь она была не экономкой месье Дюрана, а возлюбленной лучшего друга. Это все меняло.
Говард подошел к ней, что-то тихо сказал. Софи внимательно слушала, иногда кивала. В какой-то миг она положила узкую, изящную ладонь на грудь Говарда. Говард накрыл ее руку своей. Энтони почувствовал себя незваным гостем, но не мог отвести глаз, пораженный выражением лица друга. Он выглядел старше, но не потому, что устал. Исчезла маска напускного веселья, которую он носил, сколько Энтони его помнил, оборонительная улыбка, показывающая, что скорее он смеется над миром, чем мир над ним.
Влюбленные закончили разговор, и Говард торопливо подошел к Энтони, чтобы попрощаться. Настал миг разлуки. До самого вечера Энтони думал, что сказать, когда придет время, однако сейчас слова испарились. Как мало осталось времени, разве все выразишь!
