Валера оделся до того, как она поднялась. Тут же укутал ее в полотенце. И сделал это так виртуозно, что она даже не успела смутиться их общей наготы и того, что только что произошло на этом самом полу в ее ванной.
– Чай будешь? – Он сразу ушел в кухню и жутко громыхал там теперь чем-то.
Чем именно – она не видела, сразу бросившись к зеркалу в прихожей. Хвала господу, с ее лицом и телом было все в порядке. Несколько минут назад ей казалось, что с нее, сгорая, слезла вся кожа.
– Оль! – снова громко позвал ее Валера. – Чай будешь?
– Буду! – Она на цыпочках вернулась в ванную, подобрала с пола рубашку и шорты и тут же оделась. – Там печенье есть, Валер, найдешь?
– Найду!
Они кричали почти в полный голос, хотя расстояние, разделяющее их сейчас, было не более двух метров. Нравилось им это, что ли? Кричать и слушать свой голос, называющий по имени того, кто еще час назад казался чужим. Кричать и слушать, и еще осознавать, что человек этот вроде и не чужой теперь вовсе и что-то, несомненно, их связало. И это что-то не просто банальная сцена на бетонном полу, а нечто большее. И оно кажется таким красивым и радостным, что внутри все разрывается от желания кричать и беспрестанно улыбаться…
– Оль! – снова закричал Лапин. – Иди, а то остынет!
Еще раз посмотревшись в зеркало, она быстро поправила волосы. Подумав, заправила рубашку в шорты и только тогда пошла в кухню.
– А чего мы орем, не знаешь, Валера? – спросила она, останавливаясь у двери и с улыбкой наблюдая за тем, как он пытается собрать со стола рассыпанный им сахар. – Бедокуришь?
– Немного того, ага…
Лапин вдруг улыбнулся ей в ответ. Широко улыбнулся и искренне, сам себе удивляясь – на этот случай у него всегда имелась совсем другая улыбка. Совсем не такая открытая и бесхитростная. Неужели и правда все так хорошо, как кажется, а?! Неужели это и впрямь она – та самая женщина, о которой он втайне мечтал? С которой всегда хочется уехать куда-нибудь к морю и, забыв обо всем, просто греться на солнце. Или которой можно поверять все свои секреты и делиться неудачами. И еще советоваться с которой можно, не боясь быть непонятым. Или можно просто проторчать весь вечер у телевизора, не заботясь о том, что именно по сценарию он должен сейчас делать и кого изображать.
– Эй, Олька, все нормально? – Он бросил собирать сахар и подошел к ней, сразу обхватив всю ее и втиснув в себя. – Ты как, Оль?
– Все хорошо, Валера. – Ее губы ткнулись ему в щеку, сами собой ткнулись, она даже не успела ничего проанализировать или сопоставить. – Даже не верится мне почему-то, что может быть так хорошо!
– И мне тоже, представляешь! – Он откинул ее волосы с шеи и впился в гладкую теплую кожу губами, бормоча при этом: – Никогда, никогда прежде не испытывал такого восторга уже после того, как все произошло! Никакой недосказанности, никакого неудовольствия! Оль, и это на полу, в ванной! А если на нормальной кровати?
– Считаешь, надо попробовать? – Ее кожа снова начала гореть и пузыриться под его губами, чертовщина просто какая-то: разве так бывает… – А как же чай, Валер? И… мы с тобой так и не договорили. Мы о чем-то с тобой говорили, о чем-то важном… И я плакала потом, а ты повел меня умываться и там…
Они поговорили, но много позже.
К тому времени на улицах погасли фонари и темнота за окном сгустилась до непроницаемой чернильной вязкости. Темнота и тишина, звенящая в ушах…
– Оля, – тихо позвал ее Лапин, поймал прядь ее волос и чуть потянул. – Ты спишь?
– Нет. – Она смотрела в потолок, пытаясь поймать там хоть какой-нибудь отсвет, но тщетно. – Почему так темно, Валер?
– Утро скоро. – Он заворочался, дернул запястьем и, нажав подсветку на часах, пробормотал: – Почти четыре. А мы и не спали вовсе.
– Завтра воскресенье. Спешить никуда не нужно, – еле слышно возразила она, поражаясь тому, как поглощается гнетущей тишиной ее шепот. – Как ты думаешь, это Ксюша?..
Он не сразу понял, о чем она. Состояние блаженного покоя, в котором он сейчас пребывал, было абсолютным. Не хотелось ни о чем думать, тем более думать о таких досадных вещах, как их приторможенное обстоятельствами (пусть и приятными) расследование. Кто знает, на какую кривую их выведет, если вообще куда-нибудь выведет.
Ему было очень хорошо на ее кровати, хорошо и покойно. Ольга лежала рядом, прижавшись к нему всем телом. Он чувствовал ее всю: от крохотных пальчиков на ногах, до макушки. Она была простая, милая и почти уже своя. Ему нравилось полное отсутствие звуков в ее спальне, хотя ее это, кажется, угнетало. А ему сейчас все нравилось: и тишина, и непроглядная темень вокруг. Лишь бы она была рядом.
– При чем тут Ксюша? – Лапин приподнялся на локте, нашел в темноте ее щеку и, нежно погладив ее, удивленно воскликнул: – Оля, ты чего?! Ты плачешь, что ли?! Что случилось хоть, скажи! Терпеть не могу беспричинных женских слез! Знай это и берегись!
– Они не без причины, Валера, и включи наконец свет. Глаза же просто болят от такого мрака.
Свет ночника полыхнул по спальне, и они какое-то время жмурились и потирали глаза, привыкая. Потом Ольга, быстро накрывшись одеялом, попыталась встать.
– Ты куда? – Валера удивленно заморгал. – Чего это ты вскочила?
– Валера, нам нужно серьезно поговорить! Только для этого нам нужно… – Оля поискала глазами вокруг себя и вздохнула: – Для этого нам нужно расстояние.
– Какое расстояние, чего ты городишь, Оль, в самом деле?!
Он и хотел бы соскочить следом за ней, но запутался в простыне, в которую хотел на ее манер завернуться. За то время, пока он, чертыхаясь, мастерил себе тунику, Ольга вернулась в спальню, неся перед собой табуретку из кухни. Поставила ее подальше от кровати. Улыбнулась ничего не понимающему Лапину и ободряюще произнесла:
– Вот, теперь уже лучше. Так будет лучше. Разговор серьезный, Валер, а рядом с тобой мыслям горячо и тесно. И думать ни о чем нельзя, кроме как о тебе и о нас с тобой. А подумать следует, понимаешь!
– Понял теперь. Только… – он с улыбкой качнул головой. – Только так еще хуже. Так я тебя вижу. И одеяло твое дурацкое ситуации совсем не спасает. И я вижу…
– Что ты видишь?!
Да всю тебя вижу, хотелось ему сказать. И даже не сказать хотелось, а заорать во все горло и рассмеяться следом. Рассмеяться от счастья, которое он теперь понимал исключительно по-своему. Кто как, а он по-своему. И счастье его было исключительно в этой женщине. В ее босых ступнях, которые она пристроила сейчас на перекладине табуретки. В ее рассыпавшихся по голым плечам волосах. В ее настороженности в потемневших глазах. В ее руках, судорожно вцепившихся в одеяло. В улыбке, губах, с которых так необыкновенно, так непередаваемо благозвучно срывалось его имя.
– Олька, а мне кажется… Кажется, я тебя… люблю, – вдруг выпалил он и тут же испугался, и заторопился, сразу все испортив: – Может, это не любовь, я не знаю. Что-то происходит со мной! Вокруг тебя, вообще вокруг что-то происходит. Ты не замечаешь, нет?
