Эльза, ничего не понимая, схватилась за платье матери.
— Товарищи! Видите, с женщиной плохо! Помогите ей! — запричитала толстая Маргарита, обращаясь к подругам, к солдатам, но конвойные отводили глаза, будто чужая беда их вовсе не касалась. А может, им вообще было запрещено даже разговаривать с ссыльными.
В какую-то минуту Гретхен выпрямилась, обвела толпу ссыльных мутным, отрешенным взглядом, странно хихикнула, небрежно оттолкнув собственную дочь.
Толстая Маргарита и длинноногая Анна попытались увести девчонку подальше от матери, но к месту происшествия уже бежал сержант, потрясая над головой револьвером и страшно матерясь.
— Мама! Мамочка! Тебе очень больно? — рвалась к матери Эльза. И вдруг остановилась, испуганно вскинула голову. Шагнула ближе, поняла, что та ее уже не узнает, некоторое время смотрела на искаженные черты ее лица, на побледневшие щеки, гладила ее ладони, дергала. Однако фрау Гретхен почему-то теряла привычный облик — ее вдруг затрясло. Оттолкнув дочь, рванула ворот платья, будто ей не хватало воздуха, принялась безумно хохотать. Не замечала, как в испуге отступали от нее женщины, как в образовавшийся круг вскочил офицер с пистолетом в руке и замер, ничего не понимая. Гретхен не видела даже своей дочери, которая, как затравленный волчонок, оглядывалась по сторонам, ища помощи. На мгновение фрау Гретхен вроде бы пришла в себя, повела вокруг мутным взором, заслышав яростный рык овчарок, пристукивала ногами, показывала рукой в сторону ворот «Сиблага». Подоспевшие солдаты увели фрау Гретхен…
Как позже узнала Эльза, их привели на жительство в бревенчатые бараки, только сегодня утром освобожденные от заключенных, коих «уплотнили» в соседних зданиях «Сиблага». Колонну загнали в бараки с помощью немецких овчарок. По сему поводу начальник зоны пошутил:
— Овчарки овчарок сразу поняли!
Кое-как разместившись, женщины принялись успокаивать Эльзу, угощали ее сухарями, убеждали, что мать подлечат и они снова встретятся. Девушка сидела на краешке грязных нар, тупо уставясь в одну точку. Ей овладело оцепенение. Слишком много горя выпало сегодня на ее неокрепшие плечи. Утром, на станции, когда ждали конвой, неизвестный оборванец выхватил у нее из рук котелок с баландой и скрылся. По дороге в «Сиблаг» она оступилась, подвернув ногу, шла, превозмогая боль. Все это были мелочи по сравнению с потерей матери. Девушка осталась одна-одиношенька на чужой сибирской земле.
Всю ночь она тихо проплакала, забившись в угол. К полуночи на улице сильно похолодало. Она набросила на себя всю одежду, что оказалась в узле. Лишь под утро забылась в тревожном сне, и привиделось Эльзе, что стоит перед ней отец, грустный-грустный, на лице — черные полосы, а под ногтями траурные венчики машинного масла. Отец прикоснулся к ее голове, и девушка проснулась. На душе было муторно. Отец у них — чистюля, а тут…
Едва за окнами забрезжил рассвет, в бараке поднялось невообразимое. Надзиратели «сыграли подъем», приказали быстро собраться. Началась перекличка. Сразу в двух концах барака слышались монотонные вопросы и ответы.
— Ссыльная Клейнмихель?
— Я.
— Ссыльная Пффаф?
— Я.
— Ссыльная Шнитке?
— Я.
Впервые их назвали «ссыльными», и с этим ничего нельзя было поделать. Их, действительно, выслали из своей среды обитания, вырвали корни из родной поволжской земли. Когда перекличку закончили, последовал новый приказ:
— Развязать платки, снять шляпы и шапки, по очереди выходить в коридор для санитарно-гигиенической стрижки.
Парикмахеры оказались немолодыми личностями в казенной одежде. Возле каждого лежали на табуретке ножницы, расческа и машинка-нулевка для стрижки. Эльза вышла в коридор и замерла. Тетю Аню — гордую, длинноногую красавицу, остригли наголо. Пышными светлыми кольцами падали на пол ее волосы. По щекам молодой женщины текли слязы. Эльзе стало очень жаль Анну. В деревне она слыла недотрогой, парни боялись подходить к ней, а тут… Эльза подошла к бывшей соседке, стала неумело утешать, но вдруг позади раздался зычный голос:
— Девчонка, прочь отсюда!
Она скользнула к окну, едва не столкнувшись с военным, наблюдавшим за стрижкой. Никаких чувств не отражалось на его закаменевшем лице. Офицер был невысок ростом, узкоплеч. Руки неподвижно висели сквозь туловище. Он смотрел в одну точку. Эльзе показалось, что перед ней вовсе не живой человек, а фигура, манекен, одетый в шинель и поставленный в коридор для устрашения.
Женщин остригали наголо. На глазах Эльзы все они превращались в уродов, теряя волосы, за которыми всю жизнь тщательно ухаживали, любовно расчесывали на ночь, завивали кудри, выдумывали замысловатые локоны. Им сказали, что стрижка нужна для гигиены, но ведь для этого нужно мыть чаще голову. И вообще, зачем их подвергают унижению? Что происходит? Почему их семью, работящую, честную, взяли и выселили из дома, который своими руками соорудил отец? Каким законом это позволено? Почему солдаты, молодые ребята, смотрят на них не с осуждением, с откровенной ненавистью? За какие грехи их возят в зарешеченных вагонах по дальним окраинам страны, не находя места для поселений? Спросить бы об этом, но… в душе глубоко засел страх. Сколько Эльза себя помнила, все время чего-то боялась. Страх стал неотъемлемой чертой ее характера, частью жизни. Конечно, она догадывалась: «Они — немцы». Но разве их вина, что фашисты напали на страну, в которой им суждено было родиться и жить, здесь она вступала в пионеры, в комсомол. «А что если набраться смелости и спросить офицера, снять груз с души?» Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, Эльза шагнула к офицеру:
— Вы меня извините, товарищ военный, но почему нас привезли сюда? Почему забрали моего отца, мать? Я думаю…
Эльза запнулась. Офицер не пошевелился, не взглянул в ее сторону. Либо он был глух, либо Эльзы для него вообще не существовало. Какие-то женщины подхватили Эльзу под руки, извиняясь перед офицером, повели девушку прочь, принялись дружно корить ее:
— Ты что, умнее всех?
— Зачем лезешь на рожон? Хочешь, чтобы нас отправили в тайгу на лесоразработки? Или в мокрые шахты? Молчи, терпи, как терпим все мы. И жди, жди.
Одна из женщин, Эльза ее прежде никогда не видела, наклонилась к самому уху и шепнула:
— Терпи, и до Сибири доберутся наши!..
Военный все-таки не был манекеном. Когда новых обитателей барака остригли, молчаливые парикмахеры принялись сгребать груды белокурых, каштановых, рыжих волос в мешки. Закончив дело, унесли мешки из коридора. Тогда офицер шагнул на середину барака и приказал женщинам построиться в две шеренги. Постукивая прутиком по голенищу до блеска начищенных яловых сапог, он прошел вдоль строя, остановился прямо перед Эльзой:
— Ссыльные гражданки! — Голос офицера был неприятно высок. — Меня назначили комендантом вашей зоны. Фамилия у меня самая обыкновенная, но в то же время и многозначительная — капитан Кушак. Хочу внести ясность. Вы будете работать на режимном предприятии, помогать фронту, — криво усмехнулся, — ничего не попишешь: ваши снаряды будут бить ваших единоверцев. Хочу строго предупредить: в цехах, на заводе ничего нельзя зарисовывать, никуда нельзя заглядывать. Учтите, за вами будет глаз да глаз. Да, кормить будут после выполнения сменного задания. Вы — жены, сестры, матери советских немцев, до войны мы вам полностью доверяли, теперь все изменилось. Надежд народа, кормившего вас, немцы Поволжья не оправдали.
