— Сергуня-то дело толкует, — глухо сказал парень, — он наш — юрьевский. Зачем слабого терзать-то? — Он еще не мог придти в себя от безрассудного поступка. — Мы, чай, не голодуем, пусть и он живет.
— «Костыль» и ты, «Бура», вы только посмотрите на этих законников-адвокатов! — Вожак по-волчьи оскалил зубы, склонил дынеобразную башку, затем дико взвизгнул, крутанулся на правой ноге, разжигая себя, приводя в состояние истерии, заорал на весь вагон.
— Цыц, фраера! Всех порешу! — Выхватил финку. — Всех замастерю! Псы шелудивые! — И закрутился, размахивая лезвием.
— А ты не больно-то цыкай! — вовсе осмелел Сергуня, будто не замечал ножа, тяжело дышал, незаметно сближаясь с земляком. Сам-то, глянь, пес шелудивый! Каторжник! — Сергуня явно рвался в драку, и эта самоотверженность деревенского парня растрогала Бориску.
— Тэкс, тэкс, шурум-бурум разводишь в благородном семействе, стервоза! — Вожак перестал вращаться, перешел с крика на шипение и, как показалось Борису, обмяк, опал, будто воздушный шарик, из которого выпустили воздух, но никто не мог предположить, что показное отступление являлось очередной тюремной хитростью уголовника, коварный прием. Сергуня, видя, что вожак сбросил обороты, тоже опустил руки, позволил себе чуток расслабиться. Этого и ждал «Топорик». Он будто бы намереваясь повернуться к ребятам спиной, вдруг коротко, без замаха, снизу вверх ударил Сергуню в подбородок. Удар был таким сильным, что Сергуня отлетел в угол вагона, ударясь о стену. Не сразу, но все же Сергуня поднялся, вытер кровь, втянув голову в плечи, пошел на вожака. Началась свалка, в которой уголовникам на первых порах пришлось туго. Сергуня оказался заправским кулачным бойцом, молотил своими кулачищами направо и налево. Его дружок Санек и Бориска, как могли, помогали Сергуне. Но, как говорят, сила начала ломить солому. Сергуню и Санька повалили на пол, молча и озлобленно били ногами. А здоровяки деревенские притаились на нарах, жались к стенкам, трусливо наблюдая за расправой.
Бориска нелепо размахивал руками, норовил попасть в лицо вожака, делал правильные аперкоты, но удары его были настолько слабы, что «Топорик» их попросту не ощущал. И тогда Бориска обернулся к деревенским:
— Несчастные трусы! Чего дрожите? Земляков ваших бьют, издеваются над вами. Ишь вас сколько, а их… Лупите этих сволочей.
«Бура» ударил Бориску ногой в живот, и он рухнул рядом с Сергуней и Саньком. Уголовники отступили на исходные рубежи, взобрались на верхние нары.
Чуток отдышавшись, Бориска принялся судорожно шарить руками по полу в своем углу, чувствуя, как меркнет в глазах свет, как холодеет сердце. Ни хлеба, ни галет, ни американской тушенки не прежнем месте не было. Жизнь закончилась…
Лишь на восьмые сутки эшелон с мобилизованными в ФЗУ прибыл наконец на место назначения. Случилось это событие ранним утром, едва-едва прорисовался рассвет. Бориска давно уже не спал, первым выглянул из вагона. На фронтоне двухэтажного кирпичного здания прочитал надпись: «Станция Щекино. Западно-Сибирская железная дорога».
Обитатели вагона еще только-только просыпались. Хорошо, что эшелон остановился вблизи высокого дощатого перрона, можно было Бориске легко сойти на землю, оглядеться. Впереди, насколько хватал глаз, возвышались громады заводских труб. Словно нарисованные, висели над землей дымы — оранжевые, желтые, красные, ядовито-малиновые. Это была красивая, но зловещая картина.
Вдруг воздух вздрогнул от сильного взрыва, после которого последовала вспышка. Бориске показалось, что где-то совсем рядом рванула полутонная фугасная бомба. Он повернул голову на звук и увидел: по черной горе текла огненная лава, с каждым мгновением угасая. Кто-то легонько толкнул Бориску в бок. Рядом стоял сумрачный Сергуня. Лицо парня было в сплошных ссадинах, кровоподтеках, один глаз заплыл, разбитые губы бугрились.
— Глянь, браток, куды нас завезли, лешаки, — тихо проговорил Сергуня.
Высыпав из вагонов, деревенские, затаив дыхание, смотрели, как шлаковая река стекала по откосу, дивились разноцветным «лисьим хвостам». Эшелон остановился под виадуком, по которому текла густая человеческая река — тысячи и тысячи мужчин и женщин переходили по этому диковинному для деревенских мосту через железнодорожные пути, видимо, направлялись на работу.
Бориска удивленно покачал головой: «Откуда в сибирской глуши столько народу? Куда это они спешат? Неужели на работу? Думал, они будут первыми европейцами среди сибирских чалдонов-аборигенов, а тут…»
Второй взрыв рванул где-то совсем рядом. Деревенские инстинктивно отшатнулись от дверей вглубь вагона. Разом примолкли все. Забыты были все дорожные распри и неурядицы. Рядом с Бориской напряженно дышал Сергуня.
— Боже ж милостивый, — тихо зашептал парень, — Боже правый! Спаси и помилуй. Как есть — Апокалипсис! Живыми нам отселева не выбраться.
Если бы он знал, как близки были его предположения к истине.
АД КРОМЕШНЫЙ
Нескончаемо-длинная колонна ссыльных немецких женщин, окруженная с двух сторон конвоирами ВОХРа, медленно змеилась по огромной территории номерного оборонного комбината, обтекала железнодорожные составы, стоящие под погрузкой на подъездных путях, вагонов тут было видимо-невидимо. Колонна шла мимо гор руды, заиндевелого на морозе угля. Здесь вольнонаемные рабочие не ходили. Конвой, согласно инструкции, вел ссыльных по черной снежной целине, в стороне от людских глаз. То и дело женщины задирали головы — с вершин отвалов порожней породы, похожей на египетские пирамиды, стекали ослепительно яркие шлаковые реки.
Ссыльные шли молча, каждый нес в душе страшную, но похожую думу: «Майн Готт! Что теперь с нами станется? Долго ли сможем существовать под ружьем, в унижении, в обиде, в муках и голоде? За какие страшные провинности перед властями пригнали их сюда на погибель?» Все они смутно догадывались, что, попав волею судьбы на засекреченный военный объект, они не могут рассчитывать на то, что смогут выйти отсюда живыми. Ведь даже в советских газетах писали, что фашисты убивают иностранных рабочих, которые строили им секретные заводы.
Эльза, дрожа от холода в своем легком осеннем пальтишке, с надеждой и тайным ожиданием то и дело посматривала на Анну, но старшая подруга отворачивалась, избегала разговоров, наверное, очень боялась доноса. У всех на памяти был вчерашний случай: кто-то донес начальству режимной зоны, что двое женщин восторженно говорили о Вагнере. Ночью их забрали. Напрасно они убеждали, что речь шла о немецком композиторе. Что же касается Эльзы, то она не боялась доноса, ибо и сейчас считала себя в душе комсомолкой, ненавидела Гитлера, развязавшего войну, всем сердцем верила, что их высылка — недоразумение, которое скоро разъяснится, и женщины возвратятся домой.
Вчера перед строем ссыльным объявили: «Вы будете работать на военных заводах, изготавливать боеприпасы и оружие для фронта». Эльза, услышав это, впервые поймала себя на страшной мысли: «Выходит, теперь она обязана изготавливать оружие для убийства немцев, ведь не вся Германия состоит из фашистов». Мысль, конечно, была по-детски наивной. Шла жестокая война, в ходу у всех людей в СССР на устах был один лозунг: «Убей немца!» «Смерть немецко-фашистским захватчикам!», но что-то нехорошее засело в груди острой занозой, не давало покоя, так хотелось поделиться тревогой с Анной.
