— Всем оставаться на своих местах! — выскочил на середину барака Ахмет. — Не двигаться! — Рывком сбросил на пол ватник, под ним оказалось голое, мускулистое тело, исчерченное татуировкой. Он выхватил из-за пояса ременную плеть, щелкнул над головами ничего не понимающих деревенских, позвал: «Борис, иди сюда!»
Борис Банатурский ждал этой минуты. Прежде чем подойти к Ахмету, он остановился возле нар, где располагались уголовники, увидел наполненные до краев страхом глаза вожака и его сподручных, разом присмиревших «шестерок».
— Зло, запомните, всегда наказуемо! — философски изрек Валька Курочкин своим обманчиво-басовитым голосом. Еще в сороковом году, в училище, огольцы откровенно посмеивались над Валькой: худосочный маменькин сынок обладал мощным басом. — Сейчас мы свершим справедливый суд. Заприте двери! А теперь… Борис, укажи нам тех, кто творил зло, кто издевался над беззащитным блокадником, кто отбирал у ребят последние крохи хлеба.
— Я с радостью сделаю это, — Борису так хотелось отсрочить время «суда», дать уголовникам возможность подрожать от страха, испытать угрызения совести, хотя не был уверен, что им знакомо это чувство. Пятеро ремесленников во главе с Валькой Курочкиным пошли вслед за ним к нарам, на которых застыли в недоумении вятские парни. Борис шел будто король в сопровождении свиты телохранителей. Ему хотелось сначала успокоить деревенских ребят, попавших из огня да в полымя, большинство которых вовсе были не причастны к его грустной истории. Наконец нашел Сергуню и его земляка. Оба парня удивленно хлопали белесыми ресницами, абсолютно ничего не понимая. — Ну, спасибо тебе, брат! — Борис с удовольствием пожал костистую руку парня, повернулся к Ахмету. — Если бы не этот человек, меня бы убили урки.
— Молодец! Отныне ты вступаешь под наше особое покровительство! — подскочил к Сергуне Генка Шуров. Рьяный почитатель Дюма, он часто употреблял в разговорах высокопарные выражения. — Запомни: «сороковое-роковое» всегда придет к тебе на подмогу в трудную минуту, только кликни.
Наконец, «мстители» остановились перед прибежищем уголовников. Деревенские ребята, предвкушая увидеть необыкновенное зрелище, тоже потянулись к центру барака. Борис увидел: лицо вожака побагровело, словно налилось кровью. И он, не раздумывая более, ткнул пальцем прямо в лоб «Топорика»:
— Вот — самый гадкий гад! Он меня мучил…
Закончить фразу Борис не успел. Вожак спрыгнул с нар, выхватил из-за пояса финский нож, занял боевую стойку, намереваясь защищаться, страшно, на весь барак заскрежетал зубами. Однако недавние блокадники лишь дружно рассмеялись. Откуда было знать вожаку, что эти ребята успели прожить несколько жизней, их убивали, топили, морили голодом, но они выжили, оказались самыми стойкими, и зубовным скрежетом их, конечно же, не испугаешь. А тут еще Ахмет, этот ленинградский татарин, сын дворника, гикнул по-восточному, взмахнул гибкой плетью, которая обвила ноги вожака. Лицо «Топорика» скривилось от боли, однако ножа из рук вожак не выпустил. Все еще храбрился, хотя поганая душонка давно уже ушла в пятки.
— Кто позволил вам судить? — сорвался на визг вожак. — Незаконно права качаете! Где доказательства нашей вины, где? За самосуд, знаете, какой срок полагается? Ваш «выковырянный» сам башкой о землю трахнутый! Он и не такое наплетет сдуру. Я его и пальцем не тронул, спросите хоть ванек деревенских.
— Финку брось! — Валька Курочкин решительно шагнул к вожаку, смело протянул руку. — Давай мне железку!
— Уйди! Уйди по-доброму! Зарежу! Насмерть замочу! — «Топорик» привскочил на месте и с диким криком, будто ошалелый, бросился на Бориса, считая его главным виновником своего позора. Но тут же вновь взвилась плеть Ахмета, удар пришелся точно по руке вожака, нож выпал, вожак закрутился на месте, как подбитая муха, затряс ушибленной рукой, присел на нары, стал баюкать руку, тихо, по-звериному подвывая. Ребята схватили вожака, мгновенно скрутили руки сыромятным ремнем. Такая же участь постигла «Буру» и «Костыля». По знаку Бориса земляки отпустили по паре крепких подзатыльников деревенским, особо старательно «шестерившим» перед уголовниками.
— Читай, Геннадий, приговор! — Валька Курочкин, высокий, прямой, лицо, потемневшее от гнева, повернулся к Шурову. — Давай, суд наш скорый!
— Вожак мне постоянно толковал, отбирая еду, мол, закон уголовный суров, но справедлив: ты умри сегодня, а я — завтра!
— Вот он и умрет сегодня! — с каменным лицом произнес Валька.
— Читай!
Генка Шуров пригладил пятерней огненно-рыжую шевелюру, извлек на свет клочок бумаги, расправил на колене, оглядел связанных уголовников, прочел с особым выражением судьи, радующегося завершению дела:
— Высокий суд ленинградского ремесленного училища номер сорок строительного дела, базирующийся ныне временно в Сибири, рассмотрев на экстренном заседании факты злодеяний над бывшим учащимся группы краснодеревцев Борисом Банатурским, постановил: подвергнуть смертной казни через повешение уголовников по кличке «Топорик», «Бура» и «Костыль». Подлинные фамилии не установлены. Приговор окончательный и никакому обжалованию не подлежит!
Борис удивленно закрутил головой. Он не знал глубокого замысла своих вновь обретенных друзей, однако, ни на йоту не сомневался, что казнить уголовников ребята, конечно, не станут, как говорится, не тронь г… оно не воняет, однако привычные к тюремному самосуду уголовники приняли приговор за чистую монету. «Бура», как подкошенный, упал на колени, пополз к ногам Бориса, слезно умоляя простить его, валил все на вожака, мол, он не хотел издеваться над блокадником, вожак заставлял. «Костыля», казалось, хватил столбняк — глаза остеклянели, руки безвольно повисли вдоль туловища. Только вожак продолжал хорохориться:
— Если вы, фраера, считаете себя судьями, то где же наши защитники? Прокурор где?
— В каком месте лучше повесить эту гниду? — Ахмет словно не слышал «претензий» вожака. — Считаю, самое место их — на столбах, у входа в барак. — Он вскинул на руке поданный кем-то из ребят моток веревки.
— Верно, на столбах, — поддержал Ахмета Генка, — пусть все видят, как надо вершить справедливый суд. Да, братцы, осталась последняя инстанция. Ты утверждаешь приговор, Банатурский?
— Да, они заслужили смертную казнь! — Борис демонстративно отвернулся от уголовников. — Но, принимая во внимание их отсталый кругозор, может быть, стоит их помиловать? Вдруг кто-то из них еще прозреет. Борис удачно включился в розыгрыш. — Предлагаю, для острастки отлупить их, как сидоровых коз, а потом посмотрим.
Ребята обрадованно загудели. Уголовников мгновенно повалили на пол, содрали брюки и принялись пороть ремнями на виду деревенского люда. Били, не притворяясь, от души. После «экзекуции» только «Костыль», пошатываясь, поднялся на ноги, но и он долго не мог попасть ногой в штанину. «Бура» и вожак лежали на полу, не в силах даже пошевелиться.
Борис Банатурский попрощался с Сергуней и его другом и ушел из барака навсегда…
ТОВАРИЩ СТАЛИН РЕДКО ШУТИТ
Сталин словно не замечал Берии, сосредоточенно перебирал бумаги на дубовом столе, включал и выключал знаменитую на всю страну лампу под зеленым абажуром. Нарком внутренних дел терпеливо ждал, противно дрожа каждой жилочкой. Вождь знал за собой эту силу: молчание было подобно пытке, ибо ни один мудрец не мог предугадать, каков будет следующий ход Хозяина. Эти мгновения казались для Лаврентия Павловича бесконечными. Небожитель вне Кремля, здесь, в знакомом до мелочей кабинете Сталина, он был никто, амеба, которую Хозяин мог раздавить в любую минуту.
