Все было бы сносно, однако имелись у завсегдатаев ночлегов в цехе злейшие враги — вооруженные вохровцы. О, это были, как на подбор, жестокие людишки. Большинство из них укрылись на комбинате от призыва в Красную Армию, от фронта, имелись тут и здоровенные лбы, которые ворочали большими деньгами. Никто толком не знал, чего они охраняют, кроме проходных. Колонны заключенных, ссыльных сопровождали конвоиры внутренних войск. Зато всем было известно, что от этих вооруженных нелюдей пощады ждать не приходилось ни старикам-доходягам, ни бабам. За малейшую оплошку они разделывались с виновными по-своему — брали за укрытие от наказания хлебные карточки, талоны на «гвардейские обеды», а то и срывали безо всякой жалости худую одежонку с плеч. А провинности, конечно, у ребят имелись. Они, как было сказано выше, старались не уходить из цеха после смены. Вохровцы, эти шакалы в овечьих шкурах, рыскали по закоулкам цехов, вылавливали и вынюхивали «пoдпольщи-ков», и ежели у кого не было «откупа», силой выталкивали взашей на мороз, за ворота. С вечера до рассвета продолжались эти печальные игры в казаков-разбойников, в которых перевес, естественно, был на стороне вооруженной охраны. Совсем плохо стало ребятам из бригады Вальки Курочкина, когда им согласно приказу директора выдали «американские баретки в двадцать четыре клетки» — парусиновую обувку на толстой деревянной подошве. Попробуй-ка, сбеги от ВОХРа, когда треклятые «копыта» точно указывали охранникам направление беглеца.
Тяжко давался металл военной поры. Пожалуй, без особого преувеличения с трудом горновых мог сравняться труд каторжного на галерах. Ребятам приходилось «держать огонь» в печах без смены по десять-двенадцать часов, корчась и задыхаясь от удушья, от наплывов ядовитого газа, бурого, густющего дыма, клубы которого уходили не в вентиляционные камеры, как положено, а вздымались под купол разбитой крыши, «под юбку», как шутили доменщики. Мириады «белых мух» — огненных искр, во время плавки больно жалили руки, ноги и лицо, насквозь прожигали одежонку, слепили глаза. Борис поначалу удивлялся, видя цепочки слепцов, потерянно шастающих по закоулкам необъятной комбинатской территории. Оказывается, им выжгло глаза выбросами металла. И никто из высшего начальства не обращал на такие «мелочи» внимания. «Людишек», так называли рабочих заключенные, имелось предостаточно, зато металла для изготовления снарядов и авиабомб не хватало катастрофически. И неудивительно, что начальники цехов думали лишь о том, как полностью обеспечить госзаказ, о страшной цене не думали, в любом случае прикрывались спасительной фразой: «Все для фронта! Все для победы!»
Однажды Валька Курочкин показал ребятам довоенную брошюру, в которой говорилось, что доменщикам положено выдавать в месяц брезентовую куртку, войлочную шляпу и черные защитные очки. Ребята пошутили, оглядев себя:
— Нам только черных очков и недостает, настоящими неграми будем.
Все обмундирование доменщиков составляли ватники, прожженные до такой степени, что, казалось, дыр в них больше, чем материи. Но все равно комбинат работал, жизнь продолжалась. Выпустив из гудящего чрева печи очередную плавку, доменщики уступали места следующей смене, сами, найдя затишок, опускались на металлический пол, густо усыпанный окалиной, закрывались с головами теми же ватниками и забывались до первой тревоги, связанной с появлением в цехе вохровцев. Обычно спали крепким сном, не слыша даже грозного рева кипящего чугуна, гулких ударов паровых молотов в соседнем прессовом цехе.
Борис вскоре привык к мысли, что война вообще никогда не кончится, что горькой судьбой ему уготовано весь век работать до изнеможения, спать на голом полу, жить впроголодь, слепнуть, и, в конце концов, по-собачьи подохнуть под заводским забором.
В Ленинграде, в кольце блокады, и то людей жалели, а тут…
В тот памятный для Бориса день в цеховую столовую сразу после обеда, а не под покровом ночи, как обычно, привезли на грузовике мороженый картофель. «Пища богов» была плотно прикрыта зеленым брезентом, которым маскируют ящики со снарядами. На горке картофеля гордо восседали два вохровца с винтовками образца первой мировой войны. Едва грузовик притормозил у «черного» служебного входа столовой, как его мгновенно окружили «богодулы», ослабевшие от непосильного труда и болезней «доходяги»-инвалиды, которых полушутя называли «Доход Петровичами». Они круглый год бродили по огромной комбинатской территории, попадали в «отловы», но вскоре снова оказывались на прежних местах, сшибали, где можно, куски, очищали свалки возле столовых.
Неизвестно, какими путями узнали «доходяги» о заветном грузовике. Вохровцы слезли с автомобиля, взяв «винторезы» наизготовку, дабы не допустить посягательства на государственное добро. Разгрузка началась. Мольбы, напускные слезы голодных «доходяг», просьбы кинуть пару штук картофеля «назубок» их не тронули. Зато сердобольные бабы-грузчицы стали ненароком промахиваться, бросая деревянными совками картошку мимо ящиков. «Мерзляки» звонко стекались о землю, будто рядом ударяли осколки мины. «Богодулы» бросались за добычей, не обращая внимания на удары прикладами, хватали мерзлые кругляши, засовывали их в карманы, набивали пазухи.
Борис, волею случая, тоже оказался тут и вместе с увечными и больными увлекся охотой за картофелем. Он не сразу приметил Эльзу, хотя девушка в упор смотрела на него. Вдруг кто-то словно толкнул парня, он вскинул голову и… увидел девушку с удивительно голубыми глазами, тонкими изогнутыми бровями. Борис не заметил стеганого рваного ватника, что мешком висел на плечах феи, ни грубых ботинок, ему казалось, будто у девушки все ладно и прекрасно, все ей к лицу. Но… не эта ли немка, была в столовой? Догадка обескуражила Бориса, рванулся было прочь, но что-то остановило парня. В прошлый раз, в столовой, когда они поцапались, он просто не успел разглядеть девчонку, а теперь оробел настолько, что забыл даже про картошку.
— Я мимо проходил, — неуверенно начал Борис, — вдруг вижу… Кажется, Эльза Эренрайх. — Сразу вспомнил трудную фамилию. — Ты?
— Я, самое настоящее фрицевское отродье, — горько улыбнулась Эльза, глаза девушки стали печальными, она невольно съежилась, представив себя деревенской юродивой, которую терпят ради уродства. Вот сейчас седой вновь оскорбит и плюнет вслед. — Я надеялась увидеть тебя и, кажется, мне это удалось.
— Придумщица! Никого ты не хотела видеть, просто мы столкнулись. И про отродье, если можешь, не вспоминай, ладно? — Борис ужасался тому, что произносили его уста: как можно мило беседовать с представительницей нации, которую ненавидишь?
— Посуди сам, разве я виновата, что нас взяли и выселили?
— Ты права, только я… — Борис прикусил язычок. Мослатый подозрительный дядька, кривой на правый глаз, грыз крепкими зубами мерзлую картошку прямо с кожурой, вроде бы осторожно прислушивался к их тихому разговору. Не дай бог, донесет, что якшался с немкой, «схватишь червонец» без права переписки. Борис, как и все ребята бригады, наизусть знал все пункты и подпункты страшной «пятьдесят восьмой статьи».
— Отойдем в сторонку, — Эльза будто прочитала его мысли, — здесь людно. И потом…там голодные люди, мне так жаль их. — Эльза, не дожидаясь согласия Бориса, пошла к пролету между доменным и прессовым цехами. И, странное дело, Борис Банатурский — человек, во сне и наяву живущий мечтой о мести немцам, как привязанный, двинулся за девушкой.
