Какой раз вспоминал Борис о примете: «Когда торопишь время, оно течет медленно». Он весь извертелся, до боли в глазах всматриваясь в темень. Казалось, еще мгновенье — и перед ним появится Эльза, живая и невредимая. «Бура», прислонясь к холодной стене, застыл в одной позе, как цапля на болоте, лишь изредка дул на зазябшие пальцы.
И вдруг, словно по резкому сигналу, разом вспыхнули огни во всех комнатах каримовского дома. С угла забора, прежде неприметный, рванулся в темноту разящий луч прожектора, высветив Новосибирскую улицу, глинобитный сарай, трансформаторную будку. Это было так неожиданно и так страшно, что оба парня окаменели, боясь произнести хоть слово, очнулись, заслышав выстрелы, возбужденные голоса. Борису почудилось: множество солдат разом выскочили из скрытых убежищ, кинулись искать тех, кто посмел нарушить покои черного таинственного дома.
— Все! Полный прогар! Живо «рвем когти»! Бежим! — приглушенным шепотом выдохнул «Бура». — Влип наш «Топорик»! — И, не дожидаясь ответа Бориса, рванулся в густую темноту улицы, побежал в сторону железнодорожного разъезда, за которым, как им рассказал бывший уголовник, на целый километр растянулись складские помещения. Борис на мгновение замешкался, но, заслышав скрипучий звук отпираемых ворот каримовского дома, приударил вслед за «Бурой»…
И СНОВА КАРИМОВ
На следующий день после ночного происшествия в доменный цех вновь пожаловало высшее руководство комбината — одутловатый генерал в той же самой шинели и папахе, и как всегда внешне невозмутимый, застегнутый на все пуговицы Каримов.
Начальство, как догадались все в бригаде Вальки Курочкина, явилось неспроста: вторая «экспериментальная» доменная печь резко пошла на похолодание. Вместо того, чтобы взять больший процент кислорода, домна стала «задыхаться», ее попросту загнали, а это грозило крупной аварией — встанут сталеплавильные и прокатные цехи, фронт останется без снарядов и бомб, без мин и патронов. И тогда полетят генеральские головы, после них и рядовым не сдобровать.
Угрюмый начальник комбината прошел в конец литейного двора, миновал разливочные канавы, постоял у горна, самолично убедился, что фурму забрасывает шлаком. После осмотра приказал начальнику цеха собрать в красном уголке бригаду горновых и технологов. Пришли и ученые мужики, старшему из которых было чуть больше тридцати.
Генерал с трудом втиснул грузное тело между обшарпанным столом и скамейкой, до блеска отполированной парусиновыми штанами доменщиков. Прежде чем начать разговор, выпил стакан прогорклой воды, по-мужицки сплюнул в угол.
— Ну, братцы-ленинградцы, вижу: пар из штанов выпустили. Выдохлись, меня под монастырь подвели, да и себя тоже. Давайте сообща решать, что далее делать. Повиниться перед товарищем Сталиным, мол, простите, кишка тонка оказалась. Или есть другие предложения? Предлагайте. За любую критику спасибо скажу.
Ребята не заставили себя упрашивать, не сробели перед наместником Государственного комитета Обороны в Сибири, заговорили, перебивая друг друга, словно летку в печи прорвало.
— Со всех сторон слышалось: давай! В тюрьму пойдешь! Под статью! Хоть бы план малость снизили!
— Талоны на добавочный паек выделять перестали, с голоду, как в блокаду, пухнем!
— Из огня да в полымя!
— Сами поработайте в этом аду!
Начальник комбината поднял руку.
— Кто приказал лишить доменщиков пайка? — Сурово глянул на оробевшего Каримова.
— Гвардейские пайки, Владимир Николаевич, получают согласно последней инструкции только гвардейцы трудового фронта, — твердо отрубил Каримов, тон его не оставлял сомнений: паек гвардейцев доменщики не получают, потому как … с черепахи второй месяц не слезают.
— Глупости! Здесь творю инструкции и приказы я! — Побагровел генерал, не сдержался, прекрасно знал: инструкция-то Наркомата Обороны. — Доменщикам талоны на добпаек выдавать ежедневно. Для поддержания духа выделяю из своего резерва бригаде Курочкина двадцать пять тысяч рублей. Тебе понятно, Каримов?
— Так точно! — не поднимая глаз, ответил заместитель. Уголки его тонких губ выпрямились и затвердели от прилюдной обиды.
— И все-таки, почему домна пошла на похолодание? — Генерал повернулся в сторону начальника цеха Рабина и не узнал первого доменщика Сибири — тот сник, утратил неизменно бравый вид, под глазами засинели круги, даже нос, знаменитый нос Рабина, над которым потешается весь руководящий состав комбината, вроде бы усох и заострился. — Твое мнение, Георгий Борисович?
— Печь устала, товарищ генерал! Надо бы остановиться, стены подфутеровать, канавы хорошенько почистить, горн подновить, нельзя же доить корову без передышки, забывая вовремя ее покормить.
— Что ты знаешь, Гриша, о коровах? — Каримов первым понял: «в воздухе запахло грозой», попытался разрядить обстановку. Однако начальник комбината не обратил внимания на реплику своего заместителя, он выбрался из-за стола, пошел к ребятам. Борис сидел во втором ряду, не слышал ни вопросов, ни ответов. Задыхаясь от ненависти к Каримову, в который раз вспомнил «Топорика», его горячую исповедь о том, что окончательно порвал с прошлым, его опасения. К сожалению, Вячеслав оказался прав. В доме была ловушка для лопухов, какими являлись они. Может, сейчас гады мучают Вячеслава, допытываются, зачем лез в дом. Он, конечно, не станет темнить, назовет мое имя и тогда… Что же теперь делать? Схватить при всех свидетелях за глотку этого начальствующего бандита, прямо при начальнике комбината потребовать объяснения. Ребята свои рядом, в обиду не дадут, но… страшновато решиться. Да и наставления «Топорика» хорошо помнил: «Зачем трогать разъяренного тигра?» Да, лучше выбрать подходящее время, чтобы удар был более чувствительным.
Валька Курочкин сильно толкнул Бориса в бок. Оказывается, генерал обращался к нему, а Борис настолько был увлечен своими тягостными думами, что этого не заметил. В глазах начальника комбината уже не было жгучего интереса, даже не просматривалось любопытства, просто стыла на лице холодная усталость. Да и чего он мог ожидать толкового от подручного горнового?
— Тебе, «седой», тоже, наверное, сказать нечего? — дружески спросил генерал. — Будешь, как все, попугайничать, мол, дядя виноват, кто угодно виноват, а мы — ангелы во плоти.
— Зачем попугайничать, товарищ генерал? У меня всегда есть свое мнение. — Борис вложил в эту фразу всю накипевшую обиду, только что думал о Каримове, о страшном злодее, волке в овечьей шкуре, о бедной Эльзе, сидевшей в заточении в таинственном доме на Новосибирской улице.
— Да, у меня есть особое мнение! — твердо повторил Борис, с открытым вызовом глядя на генерала.
В глазах усталого человека в комсоставской шинели проглянул слабый интерес. Он отодвинул чуть дальше Вальку Курочкина, тяжело опустился на скамью рядом с Борисом. Словно впервые увидел рядом седого, как лунь, мальчишку, посокрушался в душе, вот, мол, что делает проклятая война с нашими детьми, но углублять мысль не стал — сердце колотилось в груди, да и надо было выяснить до конца, почему сдает домна.
