«Что ж, поучимся у столичных», — удовлетворенно подумал Кушак, — тщательно запер все четыре ящика письменного стола, сдал деловые бумаги под расписку в секретную часть. Капитан Кушак не без сожаления вернул коменданту горотдела табельное оружие, без которого сразу почувствовал себя сиротливо.
Когда все формальности были соблюдены, Кушак зашел в кабинет следователей, чтобы попрощаться с сотрудниками, с которыми успел сдружиться. Каждому пожал руку, а молодого следователя Герасимчука, недавно прибывшего с фронта по ранению, потрепал по кудрявым волосам и, чтобы слышали все сотрудники, беспечно проговорил:
— Не скучайте без меня, хлопцы! Вернусь из командировки, всех свожу в ресторан за свой счет. Ну, а ежели на улице попадется некто, напоминающий меня, знайте: вы — обознались.
— Мы думали, что вы едете в дальнюю командировку, — простодушно заметил Герасимчук, — за пленными фашистами, а вы…
— Меньше спрашивай, фронтовик! — Кушак шутливо щелкнул сотрудника по носу и вышел.
Когда за начальником отдела закрылась дверь, следователи многозначительно переглянулись…
«С И Б Л А Г»
— А ну, пошевеливайся! Пошевеливайся, мать вашу так и разэ-так! Ишь, раскудахтались, колонистские наседки! — Маленький офицерик в фуражке с наушниками, поочередно, то правой, то левой рукой тер замерзающие уши. — Вам здесь страна Сибирия, а не фатер-матерлянд! Небось, радовались, когда ваши арийцы пленных в газовые камеры заталкивали, а теперь ноете. У, трусливое племя!
Фрау Гретхен — худая, нервная, с глубоко запавшими глазами, крепче прижала к себе дрожащую Эльзу, заставила отвернуться от грозного офицера в фуражке, прижала лицо дочери к своей груди.
Эльза была единственным ее богатством. Гретхен ничего не могла понять — головная часть длиннющей колонны вдруг начала приостанавливаться, женщины не желали двигаться дальше. Почему? Отчего? Лично она просто мечтала, наконец, прибиться к одному месту, ноги дрожали от усталости. И немудрено — дорога от дома, от Волги, казалась бесконечной. Не представляла прежде, какая огромная у нас страна, жаль, для них нигде не находилось места. Когда их выселили из Республики Немцев Поволжья, сославшись на то, что фашисты вышли к Волге, предполагалось, что немецкие семьи поселят в тыловом городе, но… Сначала их привезли в Среднюю Азию, не в город, даже не в кишлак, а ночью высадили посредине огромного поля. Стояла осень, неделю шли дожди, грязь была такой, что ноги буквально разъезжались в разные стороны. Почти месяц ютились они на этом безлюдном поле, видели только над головами степных стервятников. Высушили поле своими телами, осмотрелись, доели запасы. Солдатам, что охраняли ссыльных женщин, каждое утро привозили на верблюдах откуда-то из-за кургана горячий обед, их же кормили «сухим пайком» — заскорузлым хлебом и протухшей водой. Никто ничего не знал, зачем их сюда пригнали? Что будут делать? Долго ли? У женщин создалось впечатление, что о них просто забыли. Но однажды под утро в степи появился конный обоз. Их спешно погрузили на подводы. Привезли на крохотный полустанок с непонятным казахским названием, вновь загрузили в «телячьи» вагоны. Стены их были рассохшими, истрескались, ветер гулял от стены к стене. Окна оказались забранными стальными прутьями, в углах вагонов стояли оцинкованные ведра, на деревянных крышках — язвительная надпись «ватер-клозет». И опять застучали колеса, замелькали за окнами бескрайние степи, кишлаки с круглыми шатрами, причудливые городские мечети. За трое суток, несмотря на их просьбы, им ни разу не дали размять ноги, хотя порой стояли по часу. Наконец прибыли в загадочную Сибирь, высадились на шумной станции на берегу широкой реки под названием Обь. И вот уже три с лишним часа, навьюченные мешками и свертками, бредут по едва различимой в снежной метели дороге в неизвестность — промерзшие до костей, голодные, абсолютно ничего не понимающие.
Передние ряды остановились перед высоким забором, по обеим сторонам от него вдаль уходил глухой забор с остро заточенными бревнами — палами. Напрасно яростно ругался свирепый офицер в смешной фуражке с наушниками, напрасно конвоиры подталкивали женщин прикладами, никто не желал двигаться дальше. Гретхен спросила соседку:
— Анна, ты — длинноногая, что там впереди? Почему остановились? Я совсем замерзла. Да и Эльза вся дрожит. Нас не пускают?
— Наоборот, приглашают. Клоунада! — зло буркнула Анна. — За что боролись, на то и напоролись. Добро пожаловать! Тюремные ворота, солдаты на вышках. Колючая проволока. Курорт «Боровое». Эренрайхи всегда туго соображали.
Гретхен, не желая дальше выслушивать отповедь зубастой Анны, приподнялась на носки, попыталась разглядеть часовых и ворота, ничего не увидела, кроме чужих спин. Подхватив Эльзу, стала настойчиво пробираться сквозь толпу. Мысленно журила не горемычную свою судьбу, а длинноногую Анну. Соседка и там, на родине, не больно-то дружила с их семьей, считала Эренрайхов неровней, а на деле просто завидовала их душевному согласию и зажиточности. «О, майн готт!» — встрепенулась Гретхен. — О каких мелочах она, оказывается, еще способна думать в пору страшных катаклизмов. Ничего, ничего, все минет. Как сказано в Библии: «Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собой лучше завоевателя города». Хотя… пора перечеркнуть прошлое, поставить на нем крест. Все забыто и никогда не возвратится. Не красовался на берегу Волги их каменный дом, не полнились зерном их закрома, да и она, Гретхен, никогда не была молодой, привлекательной, полнорукой, дебелой, идеальной немкой, для которой святы три понятия: «Киндер, кирха, кухня». Непостижимо тяжко сознавать: все это было да сплыло, ушло, как уходят на Волге льды во время полноводья. Ведь совсем недавно, перед войной, ее щеки излучали румянец, как свежеиспеченные булки из пшеничной муки-крупчатки. Со своим необыкновенным румянцем во всю щеку Гретхен порой боялась сглаза — подолгу не выходила на улицу, дожидаясь, когда уйдут со своими ухажерами Анна и ее подружки. По утрам Гретхен обычно долго молилась, прося Господа об одном: остановить время, сохранить семью, дочь, мужа. Не беда, что соседи за глаза называли их семью «колдунами», лишь бы Михель столь же страстно любил свою женушку. Как он любовался, бывало, ее налитым телом. Обнимая, шутил: «Твоя задница похожа на асфальтовый каток». Михель все сравнивал со строительной техникой, ибо служил в колхозе имени Вагнера бригадиром строителей…
Гретхен и Эльзе наконец- то удалось протиснуться вперед, к самым воротам. И у женщины подкосились ноги. Их действительно пригнали к воротам самого настоящего советского концлагеря. С первого дня войны в газетах писали о немецких концлагерях. Ходили, правда, слухи, что подобное есть и у Советов. И вот он наяву — два ряда колючей проволоки, бараки, вышки для часовых. Однако главный ужас был не в этом. К часовым Гретхен успела привыкнуть. Женщину поразило иное: над бревенчатыми воротами была прибита дощатая вывеска, на которой черными прописными буквами было выведено слово «СИБЛАГ». Что означало сие типично сибирское слово, Гретхен не знала, зато значение его разъяснила красноречивая надпись на плакате, прибитом к забору: «Заключенный! Помни: добросовестный труд для фронта — единственный путь к досрочному освобождению!». «Заключенный!» — Кровь ударила в голову Гретхен. — Разве их уже осудили? Когда это случилось, что-то запамятовала? Сотрудники энкеведе, распахнув двери их дома, объяснили: «Переселение колхозников проводится в виду того, что фашистские войска начали наступление на Волге. Нужно спасти советских немцев, им не простят сотрудничества с большевиками». Никто, помнится, агитаторам не поверил, но что было делать, сила солому ломит. Но с какой целью арестовывали мужчин? Забрали Михеля, уходя, он растерянно улыбался. Чем провинились перед советской властью они с Эльзой? Все это как-то сразу приоткрылось перед мысленным взором Гретхен, она пошатнулась. Неожиданно, впервые в жизни закружилась голова, закачалась под ногами земля. Последнее, о чем подумала Гретхен: «Нельзя упасть на глазах толпы, это — неприлично». Нащупала плечо дочери, оперлась на него. И вдруг неведомая прежде сила остро ударила в голову, и все вокруг померкло. К счастью, соседка по деревне толстая Маргарита и продавщица Игнесса успели подхватить ее под руки.
