«Напишу позже, – ответил Дэниел, вспомнив, что он тоже вроде как исчезал на целый месяц. – Не знаю когда, но напишу».
* * *
Дэниел прогуливался у входа в сквер напротив двухэтажного здания, в котором размещалась галерея Эйфмана. Час назад, в половине одиннадцатого утра, позвонил Эндрю и сказал, что после трёхчасового перелёта предпочёл бы встретиться и поговорить на свежем воздухе. Дэниел выбрал место неслучайно: с него началась история с «летаргическим сном».
Неподалёку остановилось такси. Из него вышел высокий худощавый мужчина, лет тридцати-сорока, и огляделся. Дэниел догадался, что это и есть Эндрю, и, когда их взгляды встретились, помахал ему. Тот в ответ широко улыбнулся и с запечатлённой на лице приветливостью подошёл и подал Дэниелу руку.
– Это я вам писал и сегодня звонил. Эндрю Фликбоу. А вы Дэниел, не правда ли?
– Дэниел Бертроудж, тот самый, что задался вопросом, что у него на ладони.
Эндрю усмехнулся.
– Что ж, формальная идентификация проведена. Давайте-ка ходить. Страсть как люблю такие аллеи, длинные, просторные, насыщенные кислородом, – отменная взлётная полоса для разгона мыслей. Правда, редко выпадает ублажить себя этакой роскошью, – Эндрю говорил мягко, но скоро. Во взгляде его серых глаз читалась уверенность в себе, может быть, с лёгким налётом насмешливости и задиристости, чему в подмогу была некоторая вздёрнутость носа, тянущая за собой верхнюю губу. – Мы с вами должны с кого-то и с чего-то начать, чтобы подступиться к искомому объекту. Готовы выложить свои секреты?
– Не знаю, но скорее это не секреты, а странные обстоятельства, в которых больше загадок, чем разгадок.
– Очень вас понимаю. Уже сам вопрос «что это?» предполагает в приоритете получение некоего пучка информации. Но обстоятельства, к вашему сведению, тоже штука зачастую весьма информационная, а случается, и секретная. Хорошо, начнём с меня, я предвидел такую конфигурацию. Пожалуй, дойдём до конца аллеи в молчаливых воспоминаниях, а там развернёмся на сто восемьдесят и приступим.
Ещё несколько минут они медленно шли не разговаривая. Дэниелу залетело в голову, что всё это странно («всё это» не было для него чем-то определённым и не ограничивалось лишь встречей с Эндрю или какими-то его суждениями, напротив, оно было размытым и непонятным).
– Чтобы вы уяснили, почему я сорвался с места из-за картинки в сети и прилетел к вам, попробую вернуться на двадцать лет назад, – приступил Эндрю. – Тогда мне было четырнадцать. Я и мой друг, Лео Карпер, направились к Медвежьим скалам, – Эндрю замялся, поймав себя на какой-то мысли, затем продолжил. – Я должен был сказать не так и сразу исправляю погрешность. Несомненно, мне следовало поставить Лео первым. Из нас двоих он был, так сказать, главным героем. Сорвиголова – это про него. Зачинщик всех наших приключений и к тому же фотограф от бога, – рассказчик снова прервался и с минуту не мог проронить ни слова, пока не переждал наплыва чувств. – Припомнил его лицо, оно не менялось с тех пор: он остался в том времени… Лео давно хотел пофотографировать в пещерах Медвежьих скал, однако взрослые запрещали соваться туда, упирали на то, что они якобы представляют собой один безвыходный лабиринт. Поговаривали, что к этому приложили руки индейцы, не желая покидать насиженных мест. Но разве остановишь Лео разумными доводами, если он задумал где-то пощёлкать. Чтобы наплевать на все преграды, ему нужен был только повод. Знаете, для такой категории людей существует лишь одно правило: есть повод – есть заводка. (При этих словах в голове у Дэниела промелькнуло, не из этой ли породы сам Эндрю.) И такой повод нашёлся. Произошёл странный, если не сказать страшный случай. Её звали Тереза Брэнтон. Всеми любимая учительница естествознания и устроитель школьных пикников и походов. По всей видимости, она хотела снять противоречие между романтическими взорами детей в сторону Медвежьих скал и упёртостью взрослых. Она решилась и пошла, одна: мечтала разработать маршрут и потом водить по нему детей… Через две недели егеря обнаружили её на уступе скалы. Она сидела неподвижно и ни на что не реагировала, словно истукан. Те, кто видел её, говорили, что она утратила свой облик… в котором была любовь ко всем нам. Лицо её одеревенело, а в глазах застыл ужас. Она потеряла дар речи, и не проронила с тех пор ни слова… и ни слова не написала. Дэниел, я навещал её в клинике два года назад – у меня мурашки по коже. Она будто и сейчас видит то, с чем столкнулась тогда и что сделало её такой. Я не преувеличил, когда сказал: мурашки по коже. Я заглянул в её глаза, и меня взяла оторопь, потому что в них ожили, для меня ожили, другие глаза, те, что уничтожали меня в пещере. Я, простите… ссался, полгода ссался, я, Эндрю Фликбоу, лучший ученик школы, лучший забрасывальщик из трёхочковой зоны, лучший бегун на милю. Я тоже лежал в психушке. Меня вытаскивали изо всех сил: мой отец был тогда мэром города. Как видите, вытащили… Лео, Лео. Он фотографировал подступы к одной из пещер, когда к нам подкрался медведь. С криками мы бросились к проходу. Лео споткнулся и упал. Очевидно, это закон сущего: кто-то падает, а кому-то везёт, как ни горько это звучит. Истошные вопли Лео врезались в мозги ощущением смерти, и страх заставил меня пробираться вглубь. Мне казалось, я слышал медведя позади себя. Я искал узкие ходы, по которым он не смог бы преследовать меня… Все подумали, что я свихнулся из-за медведя и из-за Лео. И я не стал… Дэниел, вы первый, кто услышит правду. Через какое-то время – знаете, очень трудно определить время, когда ярд прохода отнимает у тебя на милю энергии, – через какое-то время я оказался в пещере. Включил фонарь (в движении я то включал, то выключал его: берёг батарейки). То, что я увидел и что испытал в те мгновения, трудно передать словами. Страх? Несомненно, страх… Но есть страх и страх. Какие-то наши страхи запечатлены на генном уровне. Дэниел, вы можете спорить со мной, но я убеждён, что страх получить штык в живот именно такого происхождения. Он передавался из поколения в поколение с тех времён, как наш далёкий предок выточил наконечник из камня и воткнул его в бок другому нашему предку. Другой пример. В люльке лежит младенец, над ним на паутинке зловещее восьминогое чудище, которое всем своим видом говорит ему: «Бойся меня». Налицо или, если угодно, на лице у ребёнка – приобретённый страх. Согласитесь, к четырнадцати годам мы в какой-то степени готовы к подобным страхам, и к первому, и ко второму. Но!.. Но во мне, как и в Терезе Брэнтон, не было защитного механизма, защитного рефлекса остаться самим собой в момент, когда я увидел то, что увидел. Почему, Дэниел? Ответьте, пожалуйста.
– Похоже, люди прежде никогда не сталкивались с тем, о чём вы говорите.
– Именно. Я увидел то, что человек не привык видеть. Видеть это – противоестественно для глаз человека, для его разума. Я включил фонарь: камни внизу и по стенам были облеплены какими-то наростами, странными, как будто телесной структуры. Это совсем не то, как если бы камни поросли мхом. В ту же самую секунду, как вы увидели их, вы не сомневаетесь, что они заняли камни, расположились на камнях, что эта пещера – их логово. И из этих наростов, из глазниц в них, смотрели глаза… они смотрели прямо на меня, все. Это не были глаза зверей. Это не были глаза людей. Это были глаза каких-то иных «людей». Говорю так, как я воспринял их тогда… Если на вас, угрожая всем своим видом, наступает медведь, в вас возникает страх. И своей кожей, и умом вы понимаете, что медведь будет терзать вас… На меня смотрели те глаза, и я лишь успел понять, что во мне сейчас не останется меня, не останется того, что называется личностью. Я успел понять, что во мне не остаётся воли. Во мне не осталось даже крика, я не смог защитить себя криком. Всё, что осталось от меня, – это дрожь испражняющегося тела. Дэниел, рядом с вами идёт человек, личность, и трудно представить себе, что в те мгновения он был дрожью куска плоти, который покидали все представления, накопившиеся за четырнадцать лет. Они покидали его так же легко, без сопротивления, как его покидали испражнения. Меня спасло то, чего мы привыкли бояться, – тьма. Сели батарейки. Что точно произошло потом, я не знаю, не помню. Осталось ощущение тряски во всём теле и движение, на четвереньках, в полной тьме. Это ощущение ещё долго оживало во мне, возвращалось в ночных кошмарах – безумное движение на четвереньках в полной тьме… То, что в пещере произошло с моим сознанием и засело в нём, для себя я называю боязнью несуществующих глаз. Думаю, со мной, с Терезой Брэнтон, с кем-то другим (кто его знает) человечество обрело ещё одну разновидность страхов… Вы, как и многие другие, войдёте в пещеру, страшась, допустим, замкнутого пространства или летучих мышей. Вы боитесь летучих мышей, Дэниел?
