– Доктор, как вы думаете, могу ли я открыться.
– Упаси вас Господь! – воскликнул Кохан. – Залезете в такое дерьмо, из которого потом не выберетесь. Скажите-ка мне… вы как Мартин Гарбер устроены в жизни? Средства, перспективы?
– С этим проблем нет.
– Очень хорошо. Глаз? Плюньте. Не хотят смотреть, пусть не смотрят. Мартину семнадцать. Он умный. Дайте ему окунуться с головой в учёбу. Но ни в коем случае не открываться: одни сочтут вас шизофреником, другие – лгунишкой с придурью, и, могу гарантировать, все, как один, отвернутся от вас и будут презирать. Человеку, как и любой живой твари, свойственно отвергать альбиносов. А родственники ваши, то есть Дэниела, всю жизнь будут косо смотреть на вас, потому как такой Дэниел в их мозгах не запечатлён. Вы хотите этого?
– Я понял, доктор. Спасибо! Не буду больше отнимать у вас время, – сказал Дэниел и поднялся с кресла.
– Дэниел, у меня к вам большая просьба. Вы позволите мне написать о вашем случае моему «африканцу»?
– Да, конечно, – не раздумывая, ответил тот.
– Всегда к вашим услугам, – сказал Кохан и протянул ему руку. – Всего хорошего.
* * *
Поздним вечером Сэмюель поджидал племянника на террасе и, вопреки закалке характера, не просто волновался, а был как на иголках. И, как только услыхал шаги, донёсшиеся со стороны неподвижных стволов, среди которых пролегала дорожка от шоссе к дому лесника, сорвался с места навстречу шагам… Дэниел сразу заметил, что в его устремлении, кроме неутолённого радушия, было ещё что-то… что-то не усидевшее на месте, неотложное. И он угадал.
– Привет! Как ты, сынок? Задержался что-то.
– Всё нормально, дядя Сэмюель. А у тебя?
– У нас гость, – вполголоса сказал тот. – Говорит, друг нашего Дэна. Побывал на кладбище, на его могиле.
– Мэтью?! – вырвалось у Дэниела.
– Ты его знаешь? – обрадовался Сэмюель.
– Дэн как-то упоминал.
– А-а. Он хотел какие-то глобусы забрать. Сослался на Маргарет. Знаешь её?
– Да, это бабушка Дэниела. Я гостил с ним у неё.
– Я-то ваших дел не знаю. Какие глобусы? Какая Маргарет? Сказал ему, чтобы тебя дождался. Сейчас он в комнате Дэна. Тетрадь ищет… видно, ту самую, что на столе у него лежала. Ты не серчай на него: парень вроде неплохой. Ну, беги к нему.
Последнее замечание было кстати: Дэниел сгорал от нетерпения увидеть Мэтью…
Он открыл дверь в комнату и сказал, демонстрируя дневник Дэнби Буштунца:
– Ты, случайно, не это ищешь, Мэтью?
– Уже нашёл. Давай сюда.
Дэниел отдал ему тетрадь.
– Ты Мартин?
– Он самый. Я в курсе ваших дел, – сказал Дэниел и кивнул на тетрадь, на лице его изобразилась весёлость (он испытывал в эти мгновения прилив радости и словно забыл о том, что Мэтью изводит боль потери друга, что он для него вовсе не Дэниел, а Мартин, чужой человек, который может лишь раздражать его тем, что подвернулся Дэниелу на его пути). – Дэн рассказал мне… о Дорлифе, о Слезе, о Слове.
– По некоторым признакам вижу, что это так. Мне бы ещё глобусы заполучить, и я пойду, засиделся тут у вас, – проговорил Мэтью, плохо скрывая чувства.
– Завтра утром вместе пойдём.
– Что? Что ты сказал? Куда это ты собрался идти… вместе?
– Дэн обещал. А собрался я в Дорлиф.
– Предупреждаю: на меня не рассчитывай, я тебя с собой не возьму. Хочешь идти – топай, только без меня… если дорогу найдёшь.
– Почему?
– Потому что Дэна больше нет, и мне хреново. Но тебе этого не понять… искатель приключений. Ты мне лучше глобусы отдай.
– Мэтью, ты вообще-то слышишь, что я говорю? Дэн обещал взять меня в Дорлиф, – Дэниел произнёс слова так, словно заразился от Мэтью тоном «своей правды». Произнёс и повторил, выделяя чувством и голосом каждое слово: – Дэн обещал взять меня в Дорлиф. Слышишь? И ещё неизвестно, кому из нас двоих больше надо на ту сторону.
Мэтью приблизился к нему.
– Теперь ты послушай меня, прилипала, и постарайся уяснить ситуацию. Дэна больше нет. Я его потерял, и ты его потерял. Но!.. я потерял лучшего друга, а ты потерял пропуск. Ты втёрся к нему в доверие, чтобы получить пропуск в Диснейленд. Я тебе по секрету скажу: Дорлиф – это не Диснейленд. Это во-первых. А во-вторых, я твоим пропуском не буду, что бы ты там мне не втирал. А теперь – верни глобусы, и я уйду.
В душе Дэниела что-то перевернулось, и было выше его сил терпеть такого Мэтью и своим молчанием, своим вампирским кровососущим молчанием, позволять ему оставаться таким Мэтью. И ещё не осознавая последствий, но понимая, что переиграть обратно будет невозможно, он произнёс, с трепетом в голосе:
– Мэт, больше всего на свете мне хотелось бы сейчас, чтобы ты, вместо этих слов, сказал: «Одно я знаю точно: я с тобой».
От удара в челюсть Дэниел едва устоял на ногах, но всё же (благодаря Мартину) устоял. И повторил:
– Даже несмотря на это, мне бы хотелось, чтобы ты сказал, как прежде: «Одно я знаю точно: я с тобой».
– Если ты, урод, не заткнёшь свою пасть, я тебя изуродую! – проговорил, вне себя от ярости и отчаяния, Мэтью и затем, растопырив пальцы рук, будто в нетерпении вдавить их Мартину в глотку, прошипел сквозь зубы: – Лучше уйди, сейчас уйди от греха! А потом вместо своей пронырливой головы принеси мне глобусы. Дэн хотел взять их в Дорлиф. Теперь это сделаю я… потому что я прикасался к этим глобусам, когда мы с Дэном были вот такими детьми. И на этом всё!
– И ты, и я прикасались к ним на следующий день после того, как ты спас меня, когда я тонул в Нашем Озере. И даже если ты убьёшь меня, я не откажусь от того, что я – Дэниел Бертроудж, твой друг, в теле другого человека, в теле, изуродованном молнией.
Мэтью, превозмогая себя, стоял и слушал. Дэниел продолжал:
– Это правда: Мартин Гарбер, как ты выразился, урод. Но он тоже спас меня от смерти, и я не смог не посвятить его в нашу тайну… Всё кончилось неожиданно. Мы ехали сюда вместе: я, Лэоэли, Мартин…
– Это я знаю: Лэоэли рассказала.
– Ты не знаешь, и Лэоэли не знает. Я, Дэниел Бертроудж, моя душа, душа Дэниела Бертроуджа, мой ум, моя память продолжают жить в теле Мартина Гарбера. Ты не знаешь, как плохо мне было, когда Сэмюель, пялясь на меня в больничной палате, сказал мне: «Мартин» и когда я нашёл себя замурованным в его теле. И я не хотел ранить тебя своим признанием, не хотел, чтобы тебе было хуже, чем тогда, когда ты узнал о моей смерти, потому что я испытал на себе эту противоестественную правду, эту отвратную правду.
– Эту божью правду, Дэн, – с этими словами Мэтью опустился на колени и зарыдал. И Дэниел, заразившись от него горечью чувства, тоже не в силах был сдержать слёз.
