Наконец Бейл заёрзал, и это говорило само за себя, затем несколько раз привстал и огляделся, сличая их местонахождение в пространстве с тем, что запечатлелось у него в памяти с прошлого раза.
– Приготовьтесь, друзья, приближаемся, – вполголоса сказал он, опасаясь привлечь случайных свидетелей, хотя ближайшие кабины по обеим сторонам от них пустовали.
Дэниел достал Слезу из кожаного чехла на ремне (этот чехол он нашёл подходящим для Неё и по форме, и по размеру и попросил у Сэмюеля. Тот всегда держал в нём пластиковый пузырёк с перекисью водорода – непременный атрибут опытного лесника).
– Дэн, начинай – не прозевать бы, – сказал Мэтью.
Дэниел встал, повернулся к левому бортику кабины и поднёс Слезу к глазу. Мэтью и Тимоти затаили дыхание… Вдруг Дэниел отшатнулся и, прижав левую руку к виску, коротко и пронзительно простонал. Правую, со Слезой, протянул Мэтью.
– Возьми, Мэт, – процедил он сквозь зубы.
– Что с тобой? – спросил тот, не теряя самообладания.
– Присядьте, Дэниел, – засеменил взволнованным голосом Тимоти, – присядьте, дорогой. Это боль?
Дэниел сел на скамейку. Молчаливо переждал, пока боль не утихла, и только потом ответил:
– Мэт, это то, о чём я тебе говорил: Мартин во мне, его левый глаз.
– Вам больно? – ещё раз спросил Бейл.
– Уже не очень. Странно, я же смотрел правым.
– Значит, сработало и то, что сидит в левом, – догадался Мэтью.
Тимоти в недоумении посмотрел на Мэтью, затем на Дэниела, на его левый глаз.
– Внутри – глазастый камень, – с улыбкой пояснил Дэниел.
– Ты видел вход на Путь, Дэн?
– Видел. Сделаем прощальный круг и уйдём.
– Давай первым пойду я. А ты ухватишься за мой рюкзак, только покрепче, и следом.
– Не бойся, не потеряюсь.
…Ребята надели рюкзаки.
– Прощайте, Тимоти. Спасибо вам за всё, – сказал Дэниел, и они пожали друг другу руки.
– Вы друг. Это искренне, – сказал Мэтью и тоже пожал Бейлу руку.
– Попросить вас хочу. Встретите Крис – напомните ей обо мне и моём семействе (Дженни подружилась с ней). А Энди Лойфу, если выпадет случай, скажите, что его отец и сестрёнка очень-очень скучают по нему.
Мэтью и вслед за ним Дэниел встали на сиденье. Дэниел вдруг вспомнил, что совсем недавно отчаяние заставило его сказать себе: «Теперь тебя больше нет. Это конец».
– Если это не конец, то это начало, – подумал он вслух. – Я иду в Дорлиф.
– Конец… начало… Одно я знаю точно: я с тобой… Дэн, я вижу щель. Она ширится. Уцепись за меня! Идём!
Продолжение истории. Возвращение в Дорлиф
Глава первая
Никто не знал
В то время как Дэниел, очнувшись в Нет-Мире, искал начало в спутанном клубке собственной судьбы, жизнь Дорлифа и близлежащих селений, многие столетия протекавшая по невидимому руслу, которое, словно по прихоти своей, делало её то спокойной и уравновешенной, то бурной, непредсказуемой и пугающей, то иссякшей и грезящей смертью, отдалась на волю крутого поворота.
Той длинной ночью в доме Сэмюеля, когда слова и слёзы помогли друзьям вновь обрести друг друга, Дэниел узнал от Мэтью о прихлынувшей к Нэтлифу смертоносной волне с Выпитого Озера, на пути которой стала непреступная твердыня, некогда воздвигнутая лесовиками-палерардцами, и о жестокой схватке между Маламом и Трозузортом. Но ни Мэтью, ни Дэниел от него, как и никто другой, не знали о трёх разговорах, которые заняли в пространстве и времени крошечное место, но сыграли для Дорлифа и его соседей судьбоносную роль.
Первый разговор состоялся за полгода до того, как Дэниел, Мэтью и Семимес повстречали у подножия Харшида горбуна в чёрном плаще с капюшоном.
На дне котловины Выпитого Озера, возле башни, пронзающей своей верхушкой серую пелену, стояли двое: Зусуз и Тронорт (они ещё не стали единым целым – Трозузортом, они были на пути к этому). Двое ореховоголовых подвели к ним лесовика, изодранного и истерзанного: одежда и тело его перепутались меж собою, и липли к костям, и свисали багровыми ошмётками. Взгляд его забывал жизнь. Третьего дня ореховые головы, рыская по приказу своего Повелителя по окрестным горам и лесам, набрели на огненноволосого на склоне хребта Хамрут и, улучив момент, набросили на него сеть. Он охотился на горного барана и, забранный азартом преследования, потерял бдительность. Это была удача – лесовик из нэтлифской крепости.
Движением головы и взгляда Зусуз спросил о чём-то одного из охранников. Тот в ответ отрицательно помотал головой. Тогда Зусуз обратился к пленнику:
– Два дня и две ночи боли не развязали тебе язык. Но то была боль плоти. Посмотрим, огненноволосый, сумеешь ли ты так же стойко вынести боль души. Не однажды пролетал я на горхуне над крепостью, сквозь стены которой ты неусыпно следил за подступами к ней, и всякий раз воочию убеждался в её неприступности: строением своим она обнаруживает неколебимость. Слышал я и о прочной спайке камней, что составляют её стены, возведённые лесовиками, неустанными дарителями каменных безделушек. И воинам моим уже представился случай принять страшную смерть в трясине, коей оборачивается земля вокруг крепости для ступившего на неё. Я спрашиваю тебя ещё раз: есть ли в нэтлифской крепости слабые места? Но прежде чем ответить, выслушай моё условие.
Лесовик оторвал взгляд от земли и устремил его в черноту глаз горбуна.
– Приведите трёх последних пленниц, – приказал Зусуз своим воинам.
– А этот? – спросил один из них.
– Этот? Что он может сделать нам? В нём горят лишь локоны – огонь воина иссяк в нём. Пусть останется здесь.
Тронорт стоял рядом и рисовал пленника. У него уже скопилась целая стопка быстрых портретов. Это не были лица – это были одни глаза. И по ним можно было угадать: это – глаза пленника, в них не осталось ничего, кроме мольбы: потухнуть навсегда; это – жажда смерти любого ради одного единственного, глаза ревности, глаза Сафы; это – глаза, устремлённые в глаза напротив, и на них невозможно задержать взгляд: они делают ноги ватными…
– Не люблю ставить пленённого воина в зависимость от своего сердца, – сказал ему Зусуз.
– От чего же он должен зависеть? – спросил Тронорт.
– От животной любви к жизни и от чести: что перетянет.
– А как же твои воины? Полагаю, животная любовь к жизни сильна в них.
Зусуз скривил рот в усмешке и ответил:
– Жизнь даёт им возможность убивать, и за это они любят её, и в этом их любовь к жизни. Их любовь к жизни – это любовь к смерти.
Ореховые головы вели трёх девушек, шаг которых был укорочен путами. С их приближением пространство, овладеваемое страхом и отчаянием, словно затрепетало и съёжилось.
