– Он маленького роста и…
– Отец, он, как и ты, горбат, – выручил его Семимес. – Издали я принял его за тебя. Но его чёрный плащ отстранил меня от этой мысли.
Малам невольно встрепенулся: какая-то догадка заставила его немного приподняться и заёрзать.
– И ещё он… – хотел было добавить Дэниел, но морковный человечек опередил его.
– Оранжев, как и я? – вырвалось у него.
– Да, отец.
Малам поднялся с дивана.
– Это… Зусуз, – сказал он с крайней серьёзностью в лице и голосе и принялся ходить по комнате, останавливаясь и вспоминая что-то.
– А волос у него как у меня: жёлтыми кудряшками? – Малам повертел рукой над своей головой, чуть касаясь волос.
– Нет, – ответили Мэтью и Дэниел разом.
– Волосы у него чёрные и вовсе не кудрявые, – сказал Дэниел. – И длинные, до плеч.
– Это не Зусуз, – поменяв своё предположение на противоположное, Малам снова сел на диван.
– Отец, у него палка, как у тебя.
– Как у меня? – переспросил Малам. – Ты не ошибся, сынок?
– В точности как у тебя. Я хорошо её разглядел.
– И не только разглядел. Да, Семимес? – сказал Мэтью, чтобы добавить веса словам того, кто защитил его и Дэниела от страшной палки.
– Да, – вполголоса проскрипел Семимес и, бросив осторожный взгляд на отца, пояснил: – Она такая же сильная, как твоя: мы с ним схлестнулись.
– Зусуз, – решил Малам. – Таких палок по эту сторону – две, с его – три.
– По эту сторону? – спросил Мэтью, опередив Дэниела, у которого этот же вопрос подкатил к языку.
– Я сказал: по эту сторону? – морковный человечек сморщился… – Да-а, я сказал: по эту сторону. Я почему-то сказал: по эту сторону.
– Потому что он против нас, – поспешил на выручку отцу Семимес, несмотря на то, что сам задался тем же вопросом, что и его друзья.
– Нос у него длиннющий и горбатый, – сказал Мэтью, возвращая всех на эту сторону с какой-то другой.
Малам взглянул на него с удивлением.
– Будто пришитый и замазанный глиной, да так, чтобы детей пугать, – добавил несколько мазков к длиннющему горбатому носу Дэниел.
– Не Зусуз, – снова перерешил морковный человечек. – Кто же тогда?.. Похож на Зусуза… Не похож на Зусуза… Кто же тогда?
– Отец, нам преградил путь тот, кого ты называешь Зусузом, – Семимес потупил взор и с неохотой дрожащим скрипом произнёс слова, которые запали ему в душу и не давали покоя: – Он сказал, что он твой старинный приятель и просил передать, что ты… был достоин лучшей участи, но выбрал не тот девиз и пошёл не по тому пути. Отец?
– Это Зусуз, сынок. Теперь у меня нет сомнений. Это правда: нас ведут по жизни разные девизы, и пути наши давным-давно разошлись. Но, видно, приближается то время, когда они пересекутся.
Семимес не стал ни о чём допытываться у отца – он довольствовался той решимостью, которую увидел в его глазах и услышал в его голосе.
– Малам? – вдруг взволнованным, нотой выше обычного, голосом сказал Дэниел и тут же остановился.
– Что, Дэнэд? Что смутило твой слух: наша беседа или слова, которые ты услышал в себе? – спросил его Малам.
Дэниела поразило чутьё морковного человечка, а его слова помогли ему говорить.
– После того как мы повстречали горбуна… Прости, Малам…
– Как есть, так и говори. Повстречали горбуна, так и говори: горбуна.
– После этой встречи, – продолжил Дэниел, – я пытался… собрать всё воедино, но как-то не получалось, что-то всё время ускользало, и было много чего другого. А сейчас… мне кажется, я собрал…
– Что же ты остановился? Позволь слову вобрать мысль и передать её нам, – сказал Малам.
– Давай, Дэн, скажи, – как мог, помогал другу Мэтью.
– Давай, Дэн, – присоединился Семимес.
– В словах того человека я узнал мысли и слова… я боюсь ошибиться, – сказал Дэниел и снова запнулся.
– Сказанные слова, пусть даже ошибочные, приближают истину, несказанные – отдаляют её, – сказал Малам и попросил его: – Будь добр, говори, Дэнэд.
– «Ты взял на себя это бремя из страсти, которую я называю: увидеть изнутри»… Увидеть изнутри – это страсть одного художника. Его имя – Торнтон. Он повинен в смерти моего деда. Он, как и горбун, хотел завладеть его Слезой, которая привела нас с Мэтом сюда. Только он знал о Слезе… Не так давно от одного человека я слышал другие слова. «Избранник может быть только один», – в своё время изрёк Торнтон.
– Но, Дэн, это сказал сегодня… – начал Мэтью.
– Зусуз, – нечаянно вырвалось из уст Семимеса, не пропустившего ни единого звука (не то что слова), произнесённого Дэниелом.
– Зусуз, – повторил Мэтью.
– Вижу, Дэнэд, на душе у тебя стало легче. Вижу, ты хочешь сказать ещё что-то.
Малам был прав. За эти короткие мгновения Дэниел освободился от груза, который накапливал весь день. Он продолжил:
– Семимес, ты рассказывал нам о ферлингах…
– Да, Дэн.
– Тогда я вспомнил о монете, с которой Торнтон вернулся из одного похода. Это было давно, лет тридцать тому назад. Трудно в это поверить, но тогда он побывал здесь, в ваших краях… может быть, в Дорлифе. Нет, он, точно, был в Дорлифе: на одной из его картин изображён Дорлиф.
– Да, Дэн, я помню, как ты смутился. Теперь я понимаю, что тебя смутило.
– Теперь он снова здесь! Я уверен в этом! И слова горбуна – это его слова! И жажда горбуна заполучить Слезу – это его жажда! – выпалил Дэниел и, умолкнув, опустил голову и обхватил её руками, как будто сказал или сделал что-то не то.
Семимес подскочил с дивана.
– Я сейчас, отец.
Через столовую и коридор он прошёл в свою комнату. Со стола у окна взял кожаный кошель, что-то вынул из него и, бросив кошель обратно, быстро зашагал тем же путём к гостиной.
Малам подошёл к Дэниелу и потеребил его волосы.
– Вот мы и приблизились к истине, и истина эта огорчает меня, – сказал он и снова покачал головой. – Добрался-таки Зусуз до пещеры Руш.
Мэтью с Дэниелом встрепенулись, а вернувшийся Семимес замер в дверях (он тоже слышал последние слова отца): что же скажет сейчас Малам? Но морковный человечек, ничего не сказав, направился к грибной стене. Он остановился в полушаге от одной из полочек и, глядя на деревянные грибы, предался мыслям.
Семимес подошёл к друзьям.
– Вот, – он протянул серебристую монету. – Взгляните.
Дэниел взял монету и вместе с Мэтью стал рассматривать её. На одной стороне был изображён ферлинг на фоне гор. И ферлинг, и горы выступали, и рельеф отчётливо ощущался пальцами. На другой стороне над полем, словно усеянном точечными песчинками, выдавалась цифра пять.
