– Серебристых ферлингов увидите. У Лутула самые красивые во всей округе, – сказал Семимес с блеском в глазах, не раз вспыхивавших при виде ферлингов Лутула.
– Ферлингов посмотрите, – с улыбкой сказала Фэлэфи.
– Мы обязательно придём, Фэлэфи, – сказал Дэниел.
– Дэнэд! – вдруг Фэлэфи изменилась в лице, будто испугалась чего-то. – Дэнэд, мальчик мой…
– Фэлэфи?! – растерялся от неожиданности Дэниел. – Что не так?!
– Дэнэд, я… почувствовала что-то… моя рука услышала, – Фэлэфи закрыла глаза и отдалась во власть руки. – В тебе есть то, что прячется от тебя… Оно хочет спрятаться от нас.
Все посмотрели на Дэниела: Семимес – недоверчиво, Мэтью – с изумлением, Малам – пристально.
– Я знаю. Меня гнетёт это, – признался Дэниел, переводя свой взгляд от одних глаз к другим. Когда ты, Малам, сказал, что Фэдэфа видели в горах, оно показалось и ускользнуло от меня. Я хотел зацепиться и удержать… Я едва не вскрикнул от досады. Потому что это что-то важное.
– Ты вскрикнул, – сказал Мэтью.
– Пусть тебя не смущают мои слова, – продолжила Фэлэфи, – но это что-то чуждое… Но в этом чуждом есть что-то близкое тебе. Найди это близкое – и чуждое само выдаст себя.
– Фэлэфи, если бы я хоть немного догадывался. Его будто и не было. Но я не обманываюсь – оно промелькнуло…
– Но ты же сказал: показалось. Ты же говоришь: промелькнуло, – проскрипел Семимес. – Чуждое это было или близкое?
Фэлэфи, сгладив улыбкой придирчивый тон Семимеса, мягко сказала, слушая своей рукой руку Дэниела:
– Близкое всегда с тобой, Дэнэд. Я чувствую это.
– Одно я знаю точно: я с тобой, – невольно вспомнив, произнёс Мэтью свою присказку. – Но это тут не при чём.
Дэниел вскочил со стула.
– Ещё раз, Мэт! – воскликнул он. – Скажи это ещё раз!
– Пожалуйста, если так надо для дела, – уже с какой-то весёлостью в глазах сказал Мэтью. – Я этим горжусь. Одно я знаю точно: я с тобой.
– Ты сейчас доказал это, пёрышко… как тогда на Нашем Озере. И как в моём сне.
Все смотрели на Дэниела, но никто ничего не понимал.
– Мне на выручку всегда прилетало пёрышко, – продолжал он восторженно. – Это пёрышко – ты, Мэт.
Мэтью пожал плечами.
– Я рад.
– А чуждое – это Торнтон. Он во мне. Каждая его картина во мне. Он ворвался в мою душу вместе с картинами. Но поначалу он не был мне чужд, – сказал Дэниел и задумался.
– Это тот художник, о котором я говорил тебе, дорогая Фэлэфи, – тихо сказал Малам. – Огонь Чёрной Молнии сделал его чуждым добру. Соединившись с Повелителем Тьмы, он удвоил его и свою жажду власти.
– Фэлэфи, мы встретили Повелителя Тьмы у подножия Харшида. Он страшен и силён, – проскрипел Семимес.
– Дэн, не молчи – рассказывай! – в нетерпении сказал Мэтью.
– Я не знаю… Одна картина промелькнула в моём сознании, когда Малам обмолвился о горах, где якобы видели Фэдэфа. Не сама картина – скорее, то, что почувствовала в ней Кристин. Это была бездна. Она назвала это бездной… На картине было изображено перо, Мэт.
– Ты хочешь сказать, что там был я?
– Нет, Мэт. Просто я вспомнил то перо, когда вспомнил пёрышко, которое превращалось в тебя.
– Дэнэд… ты сказал: бездна. Это её я почувствовала рукой, – сказала Фэлэфи. – Что ещё было на той картине?
– Смерть. Люди умирали страшной смертью… словно какая-то стихия застала их врасплох, не оставив им шанса на спасение.
– Шорош? – предположил Малам.
Дэниел пожал плечами и продолжил:
– Ещё была гора. Ещё – необычное сиреневое небо, я никогда не видел такого неба.
– Не Шорош: Шорош проглатывает небо, оставляя тьму, – возразил самому себе Малам.
– Над той горой была ещё одна гора, перевёрнутая вершиной вниз, будто её зеркальное отражение. Но не зеркальная гладь разделяла их, а мрачная туча.
Малам вдруг закашлялся, будто поперхнулся и принялся сновать по гостиной.
– В небе над всем парило перо, – продолжал Дэниел. – Торнтон был взбешён, когда увидел его на своей картине. Он выкрикнул: «Где моя кисть?!» На месте пера он видел кисть. Но, вопреки своему желанию, нарисовал перо.
– Как же можно рисовать коня, а нарисовать козу? – несогласно замотал головой Семимес. – Не-ет, что-то здесь не так: рисовать коня, а нарисовать козу.
– Можно, можно, Семимес, по себе знаю, – заметил Мэтью. – Труднее наоборот: рисовать козу, а нарисовать коня. Вместо козы скорее собака выйдет, чем конь.
– У тебя, Мэт, вместо любой твари собака выйдет, – проскрипел Семимес.
– Это почему же?
– Потому как всё, что ни выйдет, за собаку сойдёт.
– Ну, это точно.
– Торнтон часто писал свои картины, находясь в полузабытьи, – объяснил Дэниел. – А у тебя так не бывает, когда вороного вырезаешь?
– Бывает, замечтаешься, – признался Семимес. – Но только что же он так перо невзлюбил, этот художник?
– Не перо, Семимес, этот человек невзлюбил, а то ему не по нраву пришлось, что не только кисть его (а стало быть, воля его) властна над миром, изображённым на холсте, но Слово, начертанное пером, – сказала Фэлэфи.
– Фэлэфи! Ты разгадала! – воскликнул Дэниел. – Мэт! Семимес! Перо – это знак Слова! Нашего Слова! Слова Нэтэна! Теперь я это понял!
– Я же сказал: ожидание зряче, – проскрипел Семимес, но решив, что не у одного него выходит вороной, когда вырезаешь вороного, добавил: – Надо было просто подождать, пока Фэлэфи узрит истину.
– Семимес, дорогой мой, до истины нам ещё далеко, – поправила его Фэлэфи.
– Далеко. К горе Тусул идти надо, – вдруг все услышали голос Малама (его как-то незаметно потеряли из виду).
Все повернулись на голос, в сторону камина, но Малама не увидели.
– К Тусулу идти надо, – казалось, из самой топки выходили одно за другим хриплые, шершавые, будто обугленные слова. – Там след Фэдэфа обнаружиться может.
Вслед за словами, удивившими круглый стол, из-за спинки кресла показалась соломенно-кудрявая голова морковного человечка.
– Малость задремал у огня, – сказал он, поднимаясь и покряхтывая.
– Почему Тусул, отец? – спросил Семимес.
– Перевёрнутая гора, сокрытая тёмной пеленой, поведала мне об этом, – ответил Малам и подошёл к столу. – Сынок, принеси-ка лист бумаги и карандаш. Тот, что тебе Эвнар подарил. Намерен я письмо Савасарду написать и с лесовиком из тех, что нынче дозор несут, немедля отправить. Если ты, дорогая Фэлэфи, не будешь возражать, призову его на помощь троим нашим Хранителям Слова.
