– Интересно, это трофей? – предположил Коллард.
– Возможно. Но больше похоже на недостающий элемент загадки, – сказал Смит. – Мы не могли бы упустить такое, как и форму отсутствующего куска. Подброшенный где-нибудь в другом месте, он установит некую извращенную связь, смысл которой будет понятен только этому типу. Ему нравится, что мы ждем, мы гадаем, а разъяснения он предлагает только тогда, когда ему это угодно. Однако сейчас налицо нечто новое: это послание. Убийца хочет что-то нам сообщить. Вот для чего вы здесь, Джеб. Вы объясните нам, что это значит.
– Быть может, убийца забрал этот кусок себе, – предположил я. – В прошлом он забирал внутренние органы, но выяснилось, что они недолговечны. А может быть, он уже съел их, вместе с замечательным кларетом и конскими бобами с юга Франции… Убийце захотелось получить что-нибудь такое, что можно хранить, прижимать к груди, воскрешая в памяти свои славные подвиги. Возможно, что-нибудь более существенное, чем знаменитые кольца Энни, не имеющие ни запаха, ни текстуры.
– Совсем спятил, – согласился Смит. – Но при всем том в высшей степени организованный тип. Отнюдь не импульсивный маньяк. С такими мне еще не приходилось встречаться. Это хладнокровный маньяк. Уверен, что у него есть насчет всего этого какой-то четкий план.
Далее все протекало медленно. Сам я не чувствовал никакого давления, поскольку было воскресное утро, а «Стар» не выходила по воскресеньям; следовательно, мне нужно было подготовить свой материал до семи утра в понедельник – в запасе больше двадцати четырех часов, и я понимал, что необходимо действовать строго, четко и организованно. Оправдываться спешкой к назначенному сроку будет нельзя, но мне еще предстояло совершить большую ошибку.
Я отправился бродить по Митр-сквер. Полиция пропускала на площадь все новых и новых людей, в том числе корреспондентов вышеупомянутых газет. Я поделился с ними тем, что у меня было – не хочется ведь, чтобы собратья по ремеслу без особой на то необходимости люто тебя ненавидели, не так ли? – и они оценили готовность Джеба к сотрудничеству. Увидев, что констебль Уоткинс освободился, я поболтал с ним, получив несколько хороших цитат. Порой неграмотная прямота может стать облегчением. Уоткинс сказал, что бедняжку «выпотрошили, словно свинью на рынке». Очень удачная фраза.
Когда я уже начал подумывать, что дело сделано и можно вернуться домой, урвать немного сна, опять проклясть мать, после чего посвежевшим вернуться в редакцию для долгого сидения за пишущей машинкой, – как вы думаете, что произошло? На площадь торопливо вошел встревоженный полицейский, устремившийся к Смиту.
Я увидел, как уставшее полицейское начальство встрепенулось, словно получив заряд электричества. В первую очередь ожил сам Смит, начав выкрикивать распоряжения. Я пробрался к инспектору Колларду. Тот куда-то заторопился.
– Послушайте, в чем дело?
– В четырех кварталах отсюда обнаружен отсутствующий кусок фартука. И ублюдок оставил нам послание.
Глава 17
Дневник
30 сентября 1888 года (продолжение)
Я шел сквозь ночь, мысленно представляя себе то, что оставил позади. Вполне возможно, это была самая счастливая моя пора за все приключение. И снова я побывал на волосок от гибели, поэтому чувствовал себя неуязвимым. Я чувствовал, что превосходство моего ума проявилось в больших масштабах, в игре не только против моих врагов, но против всего города Лондона, от молоденьких работниц до аристократов и ученых. Я стоял на пороге не просто победы, но триумфа, я громил своих врагов в пух и прах. Они понятия не имели, кто я такой и где меня искать, почему я делаю то, что делаю, и что мною движет. Последнее было очень важно, поскольку все, не зная этого, считали меня безумцем, действующим без какого-либо порядка, поймать которого можно лишь чисто случайно, но никак не за счет логики. И все списки «подозреваемых» – евреев, поляков, друзей убитых женщин, лгущих свидетелей, – публикуемые в газетах, доказывали, что лучшие наши умы по-прежнему далеки от истины.
Наконец я дошел до Гоулстон-стрит. Улица была пустынной. Днем оживленная (поблизости находился рынок), ночью она словно вымерла, в этой части города не было питейных заведений, сюда не заглядывали проститутки, и запертые лавки уличных торговцев по обеим сторонам оставались без присмотра. Я видел за чугунными решетками груды овощей и фруктов, слышал кудахтанье сидящих в клетках куриц, которые не были проданы и потому получили еще один день жизни в своих крошечных загаженных застенках; чувствовал запах конского навоза, сплошным слоем устилающего немощеную дорогу. Флажки – почему торговые улицы обыкновенно украшены, словно средневековые рыцарские турниры? – обвисли во влажном воздухе. Создавалось впечатление, что все жители покинули город, бежали в джунгли и попрятались в пещеры, спасаясь от надвигающейся гибели. Возможно, я и был этой погибелью, или, по крайней мере, ее предвестником.
Я не спеша шел по Гоулстон между закрытыми ставнями ларьками и безликими кирпичными стенами жилых зданий, ища укромный закуток, где можно было бы сделать свое дело, не опасаясь быть увиденным. Я находился рядом с чем-то под названием «Образцовый жилой дом Уэнтворт» – угрюмой крепостью из красного кирпича, позволяющей укрыться на ночь тем счастливчикам, кто может позволить себе за это заплатить, когда заметил арку, где скрывалась дверь, ведущая к полному убожеству и упадку, которое находилось несколькими этажами выше. Место было идеальное.
Юркнув в арку, я первым делом достал из кармана скомканный фартук и бросил его. Фартук упал не так, как нужно, – я хотел, чтобы кровь оказалась на виду, и тогда тупейший из тупых сообразил бы, что это такое. Чтобы получить надлежащую картину, потребовалось расправить ткань.
Покончив с этим, я достал кусок мела из брюк, куда заранее положил его как раз для этой цели. Почти целый месяц я тщательно обдумывал послание, с любовью разбирал его, подобно поэту, анализирующему свое стихотворение, ибо в нем должны были содержаться определенные сведения и определенные указания, но не более того. Выбрав подходящий участок стены, я начал писать, без спешки, крупным почерком, чтобы получилось письмо, а не каракули. Я задумал свое послание как зрительный образ, строчки абсолютно симметричные, катрен из длинной, короткой, длинной, короткой строк, несколько отрывистых, четких слов, полностью ясных по смыслу и намерениями и…
Господи Иисусе!
Я едва не выскочил из ботинок!
В то время как я сосредоточенно трудился, заканчивая третью строчку, что-то – точнее, кто-то – ткнул меня в спину.
Я в ужасе обернулся; сердце мое заколотилось подобно обезумевшей паровой машине, готовой вот-вот взорваться. Я протянул руку к ножу из шеффилдской стали, готовый вступить в схватку с врагом, которого необходимо убить.
Это оказалась маленькая девочка.
Лет шести, хрупкая и бледная, в мешке из грубого джута, босая, растрепанные волосы, ниспадающие на лицо, на огромные горящие глаза, кожа как жемчуг, но тут и там заляпана грязью.
