Она намекнула Шарлю, что ему следовало бы порвать с Шанмеле, а иначе двери покоев, которые он охотно посещал, навсегда перед ним закроются. И Нинон было приятно, что юноша сразу покорился.
– Иного я и не ждала от вашей любви, дорогой друг. Спасибо!
– Что вы сделаете с письмами? – поинтересовался Шарль, видя, как Нинон аккуратно укладывает их в ящик маленького итальянского шкафчика, инкрустированного слоновой костью.
На лице куртизанки заиграла загадочная улыбка, и она заявила:
– Невозможно допустить, чтобы любовник делил себя между двумя женщинами, равно как и то, что женщина, которую содержит любовник, не хранит ему верность. Не сомневаюсь, что маркиз де Тьерсе очень ими заинтересуется.
Шарль почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Не ожидая подобного злодеяния от Нинон и оказавшись на краю пропасти женского коварства, готовой перед ним разверзнуться, он немедленно вышел и направился к той, которая могла ему дать единственно верный совет, – к своей матушке.
* * *
– Да вы простофиля, Шарль! И к тому же лишены деликатности! Как вы посмели отдать этой женщине письма, адресованные другой?
На этот раз госпожа де Севинье разгневалась не на шутку. Никогда еще сын не видел ее в такой ярости. Маркиз попытался защищаться.
– Я не мог поступить иначе. Нинон пригрозила, что перестанет меня принимать!
– Подумаешь, «пригрозила»! Вы что, собрались жениться на даме, годящейся вам в бабушки, в постели которой перебывали все мужчины Парижа? Велика потеря, если она перестанет вас принимать! Немедленно ступайте к ней и потребуйте обратно ваши письма.
– Но… матушка!
– Никаких возражений. Отправляйтесь, я сказала, и не возвращайтесь без проклятых писем, иначе найдете запертой и эту дверь!
Пристыженный, Шарль покинул улицу Ториньи и вернулся на Королевскую площадь.
Часом позже он уже шел домой, снова с письмами в кармане… окончательно рассорившись с Нинон де Ланкло, которая после этого раструбила по всему свету:
– Ни комедиантке, ни мне так и не удалось растопить эту «ледышку». Вместо души у него – каша-размазня, а вместо сердца – тушенная в снегу тыква!
Шанмеле оказалась менее жестокой и сохранила добрые чувства к юноше. Она нисколько на него не сердилась. Впрочем, у нее была куча более серьезных дел.
В последнее время Расин заметно вырос в ее глазах и стал занимать куда большее место в ее сердце. Однажды он явился на улицу Мазарин с толстым свертком под мышкой. Сверток драматург положил к ногам Марии, которая наблюдала за ним с удивлением. Расин обратил на нее взгляд, в котором было столько любви, что сердце актрисы дрогнуло.
– Это моя последняя пьеса. Написана она для вас, Мария, с мыслями о вас. Знайте, что это – плод моей огромной любви.
Шанмеле наклонилась, подняла с пола толстую стопку листов, нежно провела по ней рукой. Актрису охватило внезапное волнение, никогда еще сердце ее не билось так сильно.
– Как называется пьеса? – спросила она, отвернувшись, чтобы скрыть свое смятение.
– «Береника». Вы будете в ней великолепны.
* * *
Прощай. Нам не идти с тобой одним путем,
Но в летописях мы останемся втроем
Печальной памятью о страсти самой нежной,
И самой пламенной, и самой безнадежной
[108].
С губ сладкоголосой Шанмеле сорвался последний звук. Зал взорвался оглушительными аплодисментами, в то время как самые знатные господа из публики, сидевшие по бокам сцены, уже ринулись к актрисе, пока торжественно опускался занавес, чтобы затем подняться снова и снова.
– Неподражаемо, чудесно, восхитительно! О, можно лишиться чувств от восторга, увидев вас, дорогая! – воскликнул маркиз де Севинье, который, несмотря на их разрыв, не отказался от дружбы с Марией и часто приходил на спектакли, чтобы ее поприветствовать.
– Видели вы нечто подобное? – приходил в восторг граф де Сент-Аман. – Каково искусство, сколько величия! Дорогая Мария, ни одной актрисе до вас не удавалось передать такую силу чувств, это самоотречение…
Решительно, «Береника» имела неслыханный успех. Каждым вечером повторялся триумф первого представления. Осаждаемая со всех сторон, почти задохнувшаяся, Мария с трудом протиснулась в свою уборную, дверь в которую она тут же закрыла с любезной непреклонностью.
– Дайте же мне несколько минут передышки, господа! – полушутливо взмолилась она. – Я без сил, увидимся позже, на ужине.
Крики поклонников остались за дверью. Со вздохом облегчения актриса сбросила тунику из красного муслина и села перед зеркалом, у которого горели свечи. К ней подбежала Жаннетта, ее костюмерша, и Шанмеле ей улыбнулась:
– В один из таких вечеров они меня убьют!
– Ты сама себя убьешь, – донесся из глубины комнаты мрачный голос. Мария вздрогнула, увидев в зеркале Расина, неожиданно возникшего из темноты, а теперь освещенного желтым пламенем свечей. На лбу поэта залегла скорбная морщинка.
– Это ты? Ты был здесь?
– Как видишь. Кажется, ты не очень-то меня ждала!
Шанмеле подавила вздох. Мария вновь почувствовала надвигающуюся мигрень после утомительного выступления, а он не нашел ничего лучше, как устраивать сцены! С тех пор как она стала любовницей поэта, то есть почти сразу после премьеры «Береники», жизнь ее заметно осложнилась. Расин оказался необычайно ревнивым, был вечно чем-то обеспокоен, и ничто не могло удовлетворить его до конца.
Надеясь избежать назревавшего скандала, актриса ласково улыбнулась.
– Я и не надеялась, что ты придешь, – мягко произнесла она. – Думала, ты сейчас во дворце.
– Был там, но вернулся и, к восторгу своему, узнал, что ты собралась поужинать в галантной компании, вместо того чтобы спокойно дождаться меня.
Нет, вряд ли удастся предотвратить сцену ревности, уж слишком решительно был настроен Расин! Дрожащей рукой Мария взяла гребень и провела по густым локонам.
– Галантная компания? Преувеличиваешь! Просто ужин в кругу друзей. Да ты всех знаешь: Депрео, Лафонтен, Сале, Родели, Севинье…
– Друзей? Скажи лучше – любовников, бывших или же сегодняшних.
Мария со вздохом встала и положила руки на плечи поэта.
– Не будь таким ревнивым, Жан. Ты прекрасно знаешь, что я замужем, а мои ужины в Отейе совершенно безобидны.
– Как же! На них крепко выпивают, говорят глупости, да и не только говорят… Ведя такой образ жизни, ты погубишь себя, Мария!
Когда любовник переходил к угрозам нравоучительного характера, говорил о «жизни вечной», это было для Шанмеле самым тяжелым испытанием, она попросту их не переносила. Возможно, из своего сурового детства, не исключено, что и глубоко религиозного, прошедшего в Пале-Рояле, Расин вынес эту нетерпимость, но… лишь по отношению к другим. Сам он не допускал, чтобы критиковали его творчество или личную жизнь. Мария нервно передернула плечами.
