— Тань, завтракать будешь? — Он снова ворвался к ней в ванную, ну, никакого воспитания, честное слово. — Давай я тебя покормлю, и ты ложись. Жди меня. Да, давай-ка я тебе синяк намажу.
Последние ее старания хоть немного привести себя в божеский вид были тут же сведены им на нет. Плевать он хотел на ее крохотные стрелочки. Он и не заметил их даже. Заставил закрыть глаза и принялся с силой втирать что-то мерзко пахнущее ей в щеку и нижнее веко. И втирал до тех пор, пока не сделал ее похожей на мартышку. Очень романтично, сказать нечего!
— Идем.
Тут же потащил ее за руку на кухню, усадил за стол, поставил огромное блюдо — не тарелку даже — с яичницей перед ней. На кромку блюда пристроил огромный ломоть белого хлеба с ветчиной толщиной в палец и тут же приказал:
— Ешь! Пока все не съешь, из-за стола не выйдешь. Поправиться должна в рекордно короткое время. У нас его мало. Ешь и в постель, а мне по делам надо.
Говорит, говорит, говорит, сам по кухне мечется. Что-то роняет, тут же поднимает и пристраивает на место: полотенце на крючок под шкафом, прихватку туда же, вилку в раковину. Какие-то скомканные записки извлекает из кармана потертых вельветовых штанов, читает, снова сует в карман. И при этом не забывает ее поторапливать с окончанием завтрака.
Суета… Смятение… Смущение…
Еле дождавшись, пока она закончит, снова схватил ее за руку и потащил в спальню. Там, не дав опомниться, тут же уложил ее в постель и приказал, строго глядя прямо в ее разукрашенные вонючей мазью глаза:
— Лежишь и ждешь меня, поняла? Никакой самодеятельности! К двери не подходить, на звонки не отвечать, ну и так далее.
— А ты куда? — Она не сердилась на него вовсе. Кто же может сердиться на проявление заботы, пускай и выраженной так вот совсем не ласково. Ну, не умеет он по-другому. Не умеет, оттого, может, и мрачный такой. И пытается держать под контролем все, что плещет из него через край. Держит, тормозит, а все равно прорывается. Потому и прячется за грубостью и не смотрит на нее.
— Я? Я по делам. — Он открыл шкаф и принялся ворошить там ровные стопки свитеров и маек. — Буду скоро. А ты оставайся дома и будь умницей и не расстраивай меня больше так…
— Степ, а по каким делам?
Ей это и неважно было почти, просто захотелось вдруг к нему поприставать. Чтобы просто слушать, как он говорит, отвечает, раздражается. И делает это все так, будто они уже сто лет вместе и еще столько же будут. И так день за днем, год за годом. Он злится, потому что стремительный и нетерпеливый. А она пристает, слушается и не возражает, потому что терпеливая и еще потому что.., тс-сс, об этом еще очень рано.
— По каким делам? Да так… — Он рассеянно держал в руках две водолазки и джемпер в мелкую полоску на пуговицах. — Нужно разыскать тут одного специалиста по «норушкам». Да, Тань, совсем забыл спросить… Не видела случайно, кто на тебя напал?
— Этот джемпер не идет ни к одной водолазке, Степ. Надень вон ту, что на полке. Да, черную. Вторая сверху справа. Ага, она, — диктовала ему Татьяна, поражаясь, как он послушно отшвырнул на кровать две другие ненужные и полез за третьей по ее указке. — Знаешь… Кто-то ходил на втором этаже. Я сдуру подумала, что ты вернулся. От страха, может, от глупости. Побежала туда, а там за дверью… Я успела повернуться, но рассмотреть, кто ударил, — нет. Потом, когда упала, сначала, кроме звона в ушах и темноты, ничего не было. Потом немного темнота отступила, но было так больно, и сил совсем не было. А они ходили и ходили друг за другом, а потом вдруг ушли…
— Они? Как они? Их что же, было несколько?!
Ему в голову тут же стремительно полезли глупости про дачных воров и про то, что Татьяне просто катастрофически могло не везти в последнее время. И эти напавшие на нее могли не иметь никакого отношения ко всем ее прочим радостям, но…
Но так же не бывает. Вернее, бывает, но крайне редко. Бог бы дал, чтобы не в этот раз!..
— Их было двое.
Она смотрела, как он одевается, отмечая про себя каждую мелочь. Как он двигается, как тянет книзу край водолазки и застегивает пуговицы на джемпере. Как потом ерошит волосы и хмурится оттого, что рукав джемпера перекрутился. Смотрела, наблюдала, любовалась. Любовалась им и почти не испытывала того зловонного ужаса, который сделал ее тело безжизненным. А мысли вязкими, липкими и скверно пахнущими, точно так же, как ее кровь.
Так ведь все было в тот момент, когда она лежала на полу Степиной комнаты на Кирюшиной даче. Гадко, страшно. Именно так… И вспоминать об этом не хотелось, а хотелось просто смотреть на то, как Степа собирается, и еще говорить с ним очень хотелось…
— Мне кажется, что там были мужчина и женщина, — проговорила Татьяна, когда Степа, сменив вельветовые штаны на джинсы, присел к ней на кровать.
Присел, потянулся и поцеловал в щеку, в ту, что еще не успел выпачкать мазью от синяков и царапин.
— С чего ты взяла, что это были непременно женщина и непременно мужчина?
— Шаги вдруг стали разными. Сначала это были одни, когда я была внизу. Потом они же кружили вокруг меня. Потом удалились. Знаешь, так молотило по полу, как от женских каблуков. Часто, с таким характерным перестуком. А потом стихло. И через какое-то время, может, через час, а может, через минуту, мне трудно было судить, снова шаги. Уже другие. Тяжелые.
— Ты хочешь сказать, что тебя ударила женщина?! — Ему снова вспомнились слова Шитиной о бешеной ревности Вероники — нынешней пассии Верещагина.
— Так выходит.
— Не могла это быть Вероника? Степан спросил не у нее, а адресовал вопрос скорее себе, так — мысли вслух, что называется. Но Таня неожиданно отрицательно качнула головой.
— Не-е-ет, кто угодно, но не она!
— Откуда ты знаешь? Ты же сказала, что не видела?
— Ну да, не видела, почти… Просто размытый какой-то силуэт, и все. Страшно было так, знаешь! — Она даже зажмурилась, вспомнив. — Но Веронику я бы точно узнала. Каждым бы нервом прочувствовала, будь уверен!
Степану ее слова совсем даже не понравились.
Прочувствовала бы она! Скажите, какая оголенность нервов в отношении новой любви ее бывшего мужа. С чего бы это?..
Забыв про ее ранение, он с бешеной силой по привычке шарахнул по двери спальни растопыренной пятерней и пошел в прихожую.
Узнала бы она, черт побери! Ночью стонала, металась, умоляла не останавливаться, а теперь узнала бы!
Он прошел в прихожую, успев поймать свою рассерженную физиономию в зеркале. Поймал и тут же расстроился. Что, в самом деле, с волосами творится?! Правда, что ли, лысеет?!
Он схватил массажную щетку с полочки и принялся взъерошивать то место, где отчетливо был заметен просвет. Наверное, натягивал на себя водолазку, оттого и разлохматился. И Татьяна теперь увидела… Нервом бы она почувствовала, понимаешь! Ему-то что теперь со своими нервами делать?! Такой четкий план был на сегодня. А теперь все кувырком…
