– Это точно, – согласился Курасов, – но пути назад отрезаны.
– И чего тебя понесло к ним? – Шаламов сплюнул и загасил окурок.
Он никак не мог примириться с переходом давнего приятеля из прокуратуры в милицию. Еще несколько месяцев назад они были плечом к плечу. Один – прокурором следственного отдела, другой – криминалист, а начинали вместе после студенческой скамьи районными следователями. И надо же тебе! Курасов, которому пророчили блестящую карьеру в прокуратуре, вдруг дрогнул и, особо не раздумывая, даже ему, лучшему другу, ничего не сказав, перебежал в милицию. Конечно, там и должность выше, и материально крепче, но променять прокуратуру на милицию!.. В сознании Шаламова это не укладывалось. Но он не корил друга, хотя порой невольно проговаривался.
– Долго висел? – когда вошли, спросил Курасов и огляделся.
– Суток трое, а может, поболее, – откликнулся криминалист. – Глотов теперь возиться будет. Обещал завтра уже точно сказать.
– Слава не подведет, – согласился Курасов. – Накинули петлю?
– Угу, – кивнул криминалист. – На собственном брючном ремне беднягу подвесили. Вот на эту люстру.
Он ткнул рукой в потолок и увлек Курасова за собой на кухню.
– Дивись! – криминалист подошел к подоконнику, ухватился за край и, поднатужившись, без особых усилий высвободил его весь из оконного проема. – Видал фокус?
– Вот те раз!
– А вот тебе и два, – Шаламов сунул руку в грязные опилки, заполнявшие нишу под подоконником, и аккуратно извлек оттуда сверток.
– Михалыч! Прямо тысяча и одна ночь! – ахнул Курасов.
– Гляди дальше, – невозмутимо продолжал кудесничать криминалист, разворачивая сверток. – Мы с ребятками моими уже имели счастье зреть, так сказать. Это я для тебя концерт устраиваю.
В кухню из комнаты заглянули два опера, простукивающие там стены.
– Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь, орлы, – отмахнулся рукой Шаламов, – а то мы до утра осмотр не закончим.
Он повернулся к Курасову и раскрыл бархатный продолговатый фасонистый футляр. Курасов так и бросился вперед. Футляр засверкал драгоценными камнями золотого ожерелья.
– Инессы Самуиловны вещь! – задрожал, выхватил у Шаламова из рук футляр Курасов и застыл, испугался, виновато зыркнул на криминалиста. – Пальчики?
– Не было ничего. Если и были, стерли, – Шаламов хмуро сплюнул, отвернулся. – Пойдем, выйдем на этаж. Надышался я тут.
Они опять закурили на площадке. Курасов жадно затягивался, но спрашивать не начинал, ждал, когда Шаламову самому говорить захочется.
– Так я тебе и дал бы футлярчик, если бы на нем отпечатки пальчиков нашли.
– А ожерелье?
– Издеваешься? Что на камнях найдешь?
– Значит, ничего?
– Глотов еще покопается, битый стакан я нашел, донышко одно почти, по башке им били, видно, весь в крови. Надейся, может, тебе повезет, – Шаламов грустно улыбнулся и тут же спохватился. – А тебе мало?
– Что ты! Максинов, конечно, обрадуется. Несомненно, обрадуется. Но сам понимаешь…
– Ему фамилии тут же нужны, – хмыкнул криминалист и поморщился. – Менты без этого…
– Ну зачем ты!
– Ладно. Чего нет, того нет, – махнул рукой Шаламов и, глубоко затянувшись сигаретой, закашлялся. – Откуда, как говорится, у собаки хата? Добьют меня эти висяки.
– Михалыч, а что вырисовывается-то?
– Что вырисовывается? Мне откуда знать! Ты помнишь ту старуху, которую Раскольников грохнул? У Достоевского?
– Фамилию?
– Хотя бы?
– Нет.
– И я нет. Помню, шея у нее тонкая была, как куриная нога. Федор Михайлович такой изобразил. Только почему шея – и как нога?
– Чушь какая-то!
– Вот и я что-то удивлялся Федору Михайловичу, когда убитого с люстры снимал.
– А фамилия при чем?
– Шея у висельника тоже тонкая. Как куриная нога.
– Михалыч, тебе бы сейчас граммов сто? – забеспокоился Курасов, глядя на бледное лицо приятеля. – Сколько ты здесь волындишься?
– А фамилия у него как раз для твоего уголовного дела. «Санитаров» этих касается. Я тебе уже говорил, что покойник в ломбарде работал?
– Да.
– Вот и фамилия у него подходящая. Гольдберман.
– Смотри-ка!
– Гольд – золото, ман – мужик. «Золотой мужик» получается. Но, – Шаламов пасмурно хмыкнул, глаза тосковали о чем-то, а рот в улыбке раздвинулся. – Но это я так, Николай Егорович. Для прессы. Отвечая на твой журналистский вопрос. А если серьезно? Мучили этого тощенького перед смертью. Может быть, и пытали. Побои, ссадины, есть серьезные повреждения, зубы выбиты. Одним словом – пришли за ожерельем. Ожерелье это проходит по делу «санитаров». Лови, значит, подарок…
Курасов не спускал с криминалиста глаз, ждал окончания фразы.
– К этому «золотому мужику» с дохлой шейкой крутые ребятишки приходили и глубоко осведомленные о его сокровищах…
– Не тяни, Михалыч.
– А он не проговорился.
– Стерпел?
– Гольдберман? С куриной шеей? И с такими побоями?
– А чего? Ожерелье-то вон какое! Сколько тыщ стоит!
– Это не его. Убитый, похоже, и не знал о тайнике.
– Как?
– Ищи, братан, настоящего «золотого мужика». А найдешь его – «санитары» твои.
Из дневника Ковшова Д. П.
С утра допек редактор районной газеты, вернее, бывший. Его отстранили от кресла за год-два до моего назначения прокурором.
Познакомились мы при странных обстоятельствах. Он полдня прождал в коридоре в очереди на прием, а когда я вышел с последним посетителем уже в восьмом часу и запирал дверь кабинета, ко мне ткнулась новая завканцелярией. Бывшая уборщица, стесняясь и меня, и своей новой должности, испуганно застыла в дверях туалетной комнаты с тряпкой в руках; внутри, за ее спиной, какой-то мужик, видимо, сантехник, возился с трубами.
– Что случилось, Нина Петровна? – забеспокоился и я.
Районная наша прокуратура размещается на первом этаже семейного общежития на территории пяти комнат и общей кухни с туалетом. Вверху, на четырех этажах, резвится народ молодой, веселый, а главное, разный, поэтому потопы, поломки, внезапное отсутствие света и другие стихийные бедствия давно перестали для нас, размещающихся внизу, быть чем-то чрезвычайным. Мы и не такое видали, правда, еще не горели, тьфу! тьфу! И все бы ничего, но у меня в штате нет слесаря, электрика, сантехника и тому подобного специалиста, подходящего на все случаи потрясений, которые периодически не забывают устраивать нам радушные жильцы. Поэтому каждый спокойный вечер после рабочего дня для меня как руководителя – двойная радость, а здесь, увидев испуганную женщину, задрожал невольно и я.
