– Не нашли они пригодных отпечатков. Смазанными все оказались. Это же из квартиры потерпевших Багритовых! Второй эпизод! Первый эпизод в соседнем районе был. У Митрофанкина был первый разбой, а потом разбойное нападение у нас. Но Багритовы поздно заявили. Я сам выезжал. Там ничего не найти. А что найдешь через неделю? Да и перетерли посуду, убиралась хозяйка… Но я для порядка, чтобы они успокоились, – не зря же выезжал! Экспертов заставил попотеть, сам копался. Нашли кое-что. Больше для смеха. Нет, для дела, конечно. Несколько отпечатков. Пригодные пальчики! Но чьи? Воров? Может, и их. Скорее, конечно, хозяйские. Но взяли… Так что отпечатки изымались! Это точно.
– Чего ты мелешь? Совсем рассудка лишился? Заключение где? – напирал Косаревский.
– Нет заключения, ребята, – сел на пол возле кучи бумаг Свердлин. – Но было… Я помню.
– Ты пошевели мозгами, – Косаревский начал проявлять беспокойство. – Куда тогда подевалось все?
– А может быть, и не было? – тискал голову Свердлин. – У меня в производстве все кражи нераскрытые. Звонят каждый день потерпевшие. С ума сойти можно. Им одно скажи – когда найдем? Голова кругом идет! Я действительно ничего не помню. Я закрутился…
– Ну вот что, детка! – поднялась из-за своего стола Панова. – Беги-ка ты к экспертам. Ищи там заключение. Только чтобы начальник их не узнал. Я Корзухина знаю. Тот Максу все доложит. Он – четкий служака. Тогда уж точно не сносить тебе головы.
– Спасибо, Екатерина Михайловна, – вскочил с пола Свердлин. – Я быстро. Туда и сюда. Вы и моргнуть не успеете. У них заключение. А где ему быть? Я мигом.
И Свердлин умчался со скоростью курьерского поезда.
– А ведь было заключение, – когда шаги Свердлина стихли в коридоре, подошел к окну Косаревский, успокаиваясь. – Было. Я вспоминаю. Он мне хвалился, что сам в шкафах у Багритовых копался, помогал экспертам отпечатки бандюг отыскивать. Перед девчонками Багритова рисовался. Ох, красавчик! Не уймется никак! Мало ему дочки прокурорской!
– Не стоило бы это обсуждать, Андрей Иванович, – урезонила капитана Панова. – Тем более за глаза.
– А я и не собираюсь. – Косаревский хмыкнул. – Наш Ромео обивает их пороги.
– Не скажите.
– Да будет вам. Фирка мне как на духу! Замучил своим влюбленным трепом!
– Кстати, а почему Фиркой вы его кличете? Что за Фирка? Все забываю вас спросить?
– Так он сам же себя так называет. А вы не замечали?
– Да нет как-то…
– Что вы? Заметьте. Перед обедом обычно. У него само собой вылетает постоянно: «Фирка есть хочет. Фирка есть хочет». Как попугай!
– При чем здесь Фирка? У него имя есть – Владимир Кузьмич.
– Это мать его так зовет. Я спрашивал. Отец у них это… Из… В общем, бросил их или развелись. Он мало о нем рассказывает. Вроде как стесняется. Я не углублялся. Чего в душу лезть!
– Еврей, что ли? Так и скажите. Все вокруг да около. Вы же следователь!
– А при чем тут следователь?
– Но вы же друг его?
– Друг? Откуда? Так. В близких, конечно, отношениях.
– Эх, мужики…
– Мужики – народ особый, Екатерина Михайловна. Чтобы нашу душу понять…
– Знаю. Как в хайямовский кувшин. Надо в нее заглянуть, – махнула рукой Панова. – Только у Фирки, как вы зовете Владимира Кузьмича, она не глубока.
– Я бы с выводами не поспешал, – сощурил глаза Косаревский. – А я каким выгляжу под вашим микроскопом?
– Вы?
– К примеру?
– Вы существо загадочное, успокойтесь, – Панова улыбнулась миролюбиво. – Я вас еще не разгадала. Но я упорная, учтите.
– Интеллигентный вы человек, Екатерина Михайловна. Повезло нам с начальством.
– Радуйтесь.
– А что там с кувшином? Мимо ушей пролетело. Какой-то Хайям
[34]?
– Ну как же? Персидский повеса. Один из ваших классических представителей. Не знаете?
– Что-то вроде?.. Где-то?..
Панова лукаво глянула на подчиненного, будто вспоминая, и продекламировала нараспев:
Когда ты для меня слепил из глины плоть,
Ты знал, что мне страстей своих не побороть;
Не ты ль тому виной, что жизнь моя греховна?
Скажи, за что же мне гореть в аду, Господь?
– Браво! – разинул рот от удивления сраженный наповал Косаревский. – Не ждал. Вот! Я не ошибся. Вы продолжаете нас удивлять своей культурой и проницательностью.
– Да уж какая тут проницательность! Бросьте, – перебила велеречивого следователя Панова. – Свердлин запутался в своих связях. Не до работы ему. Вот и заключение потерял.
– Это все любовь, – осуждая, покачал головой Косаревский. – Это все дочка…
– Напрасно вы, – Панова подперла рукой голову, посмотрела в окно, – звонила мне не раз уже Анна Константиновна…
– Это кто?
– Мама девочки.
– Жена Игорушкина?
– Да. Спрашивала Владимира Кузьмича, а попала на меня. Телефон-то у нас один.
– Ну и что?
– Видно, перестал он у них бывать…
– Да что вы?
– Я к нему сунулась… про звонок-то. А он попросил в следующий раз сказать, что на происшествие ездил.
– Фирка?
– Владимир Кузьмич, – поправила Панова. – И я попрошу вас, Андрей Иванович, не зовите его так больше.
– Так он сам!
– Я вас очень прошу.
И они оба надолго замолчали. Панова ушла к начальству, Косаревский закопался в бумагах на столе. Рабочий день завершался тихо и покойно.
– Не было Свердлина? – возвратившись, спросила Панова.
– Забуксовал наш коллега, – буркнул Косаревский от стола, не поднимая головы. – Да вы не волнуйтесь, Екатерина Михайловна, принесет он заключение.
– Я не волнуюсь.
– В зубах принесет. У Фир… – заикнулся и смолк, поправился Косаревский, – наш Владимир Кузьмич кого хочешь достанет при желании.
Панова не ответила. Так они прождали, занимаясь каждый своим делом, еще час. Поздний вечер темнотой напоминал о себе в черных окнах. Зажгли свет на улице. Они не зажигали. Вдруг зашумели в коридоре, и дверь распахнулась. На пороге сиял пропавший.
– Ты чего? – рванулся к приятелю Косаревский. – Совесть есть?
Зажгли свет. Свердлин сразу наполнил кабинет гвалтом, шумом, суетой. Твердил о разном, только не о том, ради чего умчался. Поставил на стол сумку цветную, чуждую своей пестротой в служебной обстановке, извлек красную большую коробку конфет, бутылку шампанского и еще что-то, которым начал нелепо размахивать над собой.
