В чуланчике, иначе не назовешь этот закуток, только стул да оконце, ничего больше не было. Офицер оконце наполовину задернул занавеской, подтолкнул ее к стулу, включил свет, чтобы совсем темно не было.
– Садись, – он положил ей руки на плечи, придавил слегка, усадил, сам устроился на подоконнике.
Руки у него были сильными и горячими, прямо жгли огнем, прикасаясь. Она задрожала и упала на стул, то ли от его рук, то ли уже и ноги не держали от страха.
– Как тебя звать-то, красавица?
Ксения молчала, приходила в себя, никак не могла отдышаться. В закутке было душно, ее пробил пот. Лоб покрылся испариной.
– Жарко у нас, – посочувствовал офицер, полез в ее сумку, подал ей платочек. – У вас, говорят, жарко, но у нас – вообще погибель!
Ксения платок взяла, чуть прикоснулась ко лбу.
– Твои дружки разговорчивее. Вы что же? Не в одной школе учились? Забыла? Как звать?
– Люся, – почему-то сказала она.
– А в билете другое имя записано? – он уже выложил содержимое ее сумки на подоконник.
Она молчала, с носа капало, она закрыла лицо платком.
– И мальчишки врали поначалу. Что же вы все, как дети малые? Даже не интересно с вами, контрабандистами. Везете, как взрослые жулики, на тысячи, а врете, как школьники у доски.
Она пожала плечами.
– Отпустить мне вас?
– Я их не знаю.
– Ну, ну. Я же не спрашиваю их имен. Не спеши. Я спрашиваю, отпустить вас?
– Как хотите. Я их не знаю.
– Ксения, – прочитал по билету офицер. – Красивое имя. И сама ничего. У нас тоже девчонки есть красивые. Но наши не такие. Грубые какие-то. Ваши лучше. А ты на кошку похожа. Дикую. Я сразу приметил, как глянул. Повадки такие же. И глаза зеленые. Корябаться любишь?
Ксения совсем уткнулась в платок.
– А знаешь, Ксения, что с твоими дружками будет? С этими пацанами и с тобой, если я рассержусь?
– Я их не знаю.
– Их для начала арестуют. И будут они сидеть в нашей тюрьме. Суда дожидаться. Долго. Может, будешь сидеть с ними и ты. Жарко у нас в тюрьмах летом. У нас и зимой там жарко. И грязно. А еще вши бывают. Пе-ди-ку-лез называется, – он произнес по слогам, морщась, и даже сплюнул. – Фу ты, гадость какая! Мужикам не приведись, а уж женщинам!.. В женских камерах особенно. Но у нас женщин мало в тюрьмах. Наши женщины в Баку в тюрьмах не сидят. Они вообще не сидят за решеткой. На это мужья есть. Им мужья не позволяют. В наших тюрьмах стыдно женщин держать. Для них и камер нет. А когда вот такие, чужие, попадают, их сажают к мужикам. В общую камеру. Ты представляешь, Ксень? В общую? К мужикам? К нашим, а?
Ксения всхлипнула, задрожала.
– Хорошо, если одиночка все-таки найдется! А если нет? Для несговорчивых-то? Да для молчаливых?
– Что вы говорите такое! – не выдержав, вскрикнула Ксения.
– А я не пугаю, – офицер посмотрел в окно. – Курить хочется и водочки. А курить нельзя, милая девочка, задохнемся здесь, окно-то не открывается. Настроили черт-те что!
Он повернулся на подоконнике, потянулся, кости хрустнули.
– Своих не сажают тут женщин. А ты чужая. Красивая, но чужая. Понимаешь меня? Посадят тебя.
Ксению бил озноб.
– Я их не знаю, – твердила она, как заведенная кукла, почти в истерике.
– За икру, да еще в таком количестве, обязательно тюрьму дадут. Пацаны только сейчас молчат, а на суде, как про сроки услышат, про пять-шесть лет, так и лапки вверх. Тебя сдадут сразу. Ваш козел, который сюда послал… Послал, послал, не перечь мне, я знаю, не впервой. Так тот козел чистеньким останется, а вы все загремите в лагеря. Вот и раскинь мозгами. Ты женщина умная. Я вижу. Редкость сейчас. А в тебе уместились и красота, и ум. Ты что же, дура, чтобы париться за какого-то мужика? Выйдешь из тюряги лет через пять, никто на тебя и не глянет. А тот козел и подавно.
Ксения ахнула и разревелась. Он вскочил с подоконника, растерялся.
– Тю-тю-тю, – запричитал, не ожидая, видно, такого исхода, отпрянул, толкнулся в дверь, но остановился, вспомнив про ключ, положил ей руки на плечи, затряс легонько. – Тю-тю-тю. Перестань! Прекрати! Кто же тебя в тюрьму гонит? Сама. Я разве сказал что? Я, так сказать, изобразил перспективу. А ты у нас славненькая, умная девочка. Вон как их защищаешь! Спасаешь прямо. А себя не жалеешь. Не жалко, да? А мне тебя вот жалко.
Он поднял ее зареванное лицо, взял платок из рук, нагнулся и поцеловал в соленые от слез щеки, лоб, губы. Она вырвалась, перестала плакать. Сжалась вся на стуле, горело лицо, плечи, тело от его жгучих рук.
– Ну вот и хорошо, – он снова уселся на подоконник. – Обидел дядя девочку, а зря. Напугал. А девочка умненькая, смышленая. Вот я и спрашиваю – отпустить пацанов-то?
– Отпустите, – выдавила она, почти не открывая губ.
– Отпустить… хорошо, – повторил он и погладил ее по голове.
Она вздрогнула, но не отстранилась.
– Это не так просто. У меня товарищ есть. Ты видела моего товарища? Видела?
Ксения кивнула.
– Помощник мой. Дурак дураком, но насчет денег смышленый. Они все здесь смышленые насчет денег. Они торгуют всю жизнь. Нация такая. Понимаешь? У них это в крови. А этот форму надел. Икру-то мы конфискуем. Уже конфисковали. Но ее не хватит. Нужны деньги. Не мне. Я денег не беру. Моему товарищу, ну и еще… Тебе знать незачем. Пацаны свои собрали. Но у них мало. Говорят, у тебя есть.
– Есть.
– Вот и хорошо.
Порохов снабдил Ксению деньгами на первый случай. Дал на мелкие расходы, купить себе чего. Про те, что получат за икру, сказал: привезете, будет видно, кому сколько. Общие деньги ни рубля чтобы не брали, ни копейки!
– На, смотри сама, – протянул ее сумку офицер.
– Вот все, – подала она ему, что было.
– Не густо, – принял он, не считая, оценил на глаз. – Мой товарищ не поверит.
– Больше нет.
– Часики?.. – он глянул ей на руку.
– Возьмите, – она заспешила, заторопилась, расстегивая браслет.
– Ну ладно, красивая, – офицер соскочил с подоконника, хрустнул в плечах, потянулся обеими руками. – Ему хватит. А уж я тебя… и часики на память.
Он поднял ее со стула на руки, посадил на подоконник, задернул совсем занавеску и дохнул в лицо жарким жадным дыханием.
Из дневника Ковшова Д. П.
В прокуратуру области меня все же вытащили. Позвонил Тарков, спросил:
– Ты чего там чудишь, молодой?
– Какой молодой, Михаил Максимович! – попытался отшутиться я. – Был да весь вышел.
