– Приемчики у тебя бандитские.
– Это что же?
– Приезжай, тут на тебя телега серьезная.
И мне пришлось объясняться. Все же я полагал, что Игорушкин сам пригласит по этому вопросу, а поручили клерку. Я, конечно, Михаила Максимовича уважаю, но вспомню дело Желтого, и будоражит душу. Впрочем, прошлое ворошить, что бензин в костер плеснуть…
В аппарате встретил Михалыча. Шаламов, как всегда озабоченный, весь в трудах, поздоровался и к себе наверх, на чердак.
– Что такое, Михалыч?
– Найди время. Забегай вечерком. Посидим, как раньше.
Я пообещал. Чего отказываться? У Таркова, если он не перестроился, как ему Гавралов советовал, особо не разгонишься. Я еще не забыл, как он сутки Желтого допрашивал, а наутро тот с сердцем в больницу угодил. Но то с подозреваемым, а я-то свой, прокурорский, да еще его бывший коллега – аппаратчик, вместе в шахматы гоняли.
Однако я раньше времени павлином хвост распушил – ошибся в Таркове, Михаил Максимович поставил меня своими вопросами, что называется, в позу Ромберга.
– Михаил Максимович, – спросил я его, – а само письмо, жалоба, заявление, что там у вас?.. Телегу эту нельзя посмотреть? Кто там пишет-то? Чем недовольны? Я что же, зря на жуликов акт заставил составить? Рыбу да еще икряную сначала оприходовать в колхоз надо, а потом тот может ею распорядиться. И тогда только в определенных нормах. Рыба же колхозная, ее полагается везти на рыбокомбинат. Это в воде она, может быть, и ничья, а выловил – уже государственная собственность!
– А при чем здесь прокурор? – зациклился Тарков. – Прокурора это дело – по тоням шастать, в невод заглядывать?
– Сигнал поступил на жуликов! Я знал, что они райкомовские мальчики? – уже кричал я.
– Не ори, Палыч, – по-свойски одернул меня общенадзорник. – Прокурор проверки проводить должен. Документы, отчеты… сверять. Тебе бы еще пистолет дать. Ты там стрельбу бы открыл. Олеко Дундич нашелся!
– Кто?
– Был такой. Герой Гражданской войны. Забыл Котовского?
– Котовского забудешь.
– Вот и ты! Гляньте, явился: руки вверх! Я прокурор! Разгружай рыбу!
– Михаил Максимович, вы, правда, как будто там рядышком дежурили. Все так и было.
– Ты не смейся. Они серьезными фактами располагают.
– А это все факты и есть. Может быть, разрешите прочитать, в чем меня обвиняют? Нет. Зря я не взял с собой милицию, как редактор советовал. Я бы их тут же и в тюгулевку отвез.
– Вот. Там в письме и этого анархиста тебе присобачили. Его в шею везде погнали. Жить никому в райкоме и в газете не давал, а ты с ним связался! Как же ты, Данила Павлович? Близорук, близорук ты. А у нас работал, вроде вдаль глядел.
– Я и сейчас все прекрасно вижу. Вот вас, например, Михаил Максимович. Напоминаете вы мне один персонаж. Не хочется обижать.
– Знаю, остер ты на язык, Данила Павлович, только не твой верх в этом деле.
– Это еще посмотрим.
– А чего смотреть? Пиши объяснение.
– Кому?
– На имя Игорушкина.
– Не буду.
– Как это? Не зарывайся, Ковшов!
– Я вам все объяснил. Жалобу вы мне не показали. Думаю, вопрос исчерпан. Так и докладывайте Николаю Петровичу. А понадобится – пусть меня приглашает к себе.
– Зря ты так, Ковшов. Я бы на твоем месте подумал. Больших людей ты задел. Они рассердиться могут.
– Спасибо. Теперь хотя бы буду знать.
Меня захотели видеть в кадрах, потом сам заглянул в родной отдел к следственникам, потрепался с Готляром, он уже тоже был в курсе, поглядывал на меня с осторожностью, но по спине поглаживал, советов не давал, но уже жалел.
– Жив я еще, Яков Лазаревич, – успокоил я. – Ничего, прорвемся.
– Сидел бы в отделе. Вон твой стол, стульчик. Пили бы чаек и тревог не знали. Чего тебя в район понесло? Володя Токуров шею сломал? Сломал.
Шаламов оказался не один. Ко мне обернулся Курасов, с Михалычем они заканчивали обсуждать свои дела. Обнялись. Давненько Николай Егорович не баловал своим появлением прокуратуру. С тех пор, как из Питера вернулся, считай, впервые объявился.
– Исхудал. Но выглядишь на зависть.
– В милиции мода на длинных и поджарых, вот Максинов и собирает под свои знамена.
– Ну ладно, ребята, мне домой спешить надо. Сегодня, как назло, Татьяне обещал не задерживаться. Всю неделю только спать и приходил, – Шаламов выглядел разбитым, как узкоколейка, которую корчагинцы в грязи строили. – Давайте выпьем за встречу да разбежимся.
Мы выпили.
– Как, мужики, на чужих харчах-то? – Шаламов хмуро оглядел нас с Курасовым. – Не завидуете мне? Назад не хочется?
– Шутки у тебя, Михалыч, – Курасов улыбнулся. – Тебе только висельник позавидовать может. А у нас дела еще ничего. Как, Данила?
– Терпимо.
– Ты, Данила Павлович, как раз вовремя зарулил, у нас с Михалычем сегодня праздник.
– Вот как? По этому поводу застолье? – я кивнул на украшение стола.
– Спас меня Михалыч, можно сказать, выручил, – Курасов разлил еще по одной рюмке. – Дело мне Макс поручил. Обрадовал, так сказать, по приезду из Северной столицы. Его наши делом «санитаров» окрестили, а новый шеф следственников по-своему переиначил, назвал делом «ювелиров».
– Хрен редьки не слаще, – буркнул Шаламов.
– Это точно, – хмыкнул Николай. – Глухое дело. В городе банда орудует, приезжает на квартиры под видом врачей. В белых халатах, с чемоданчиком для вызова, в дверь звонят. Два-три человека. А только открыли – хозяев лицом к стене и квартиру зачищают.
– Чего ж тут нового? Было на моей памяти в городе, – задумался я.
– У этих особые заморочки, – Курасов грустно хмыкнул. – Бандиты культурные, идеями нашпигованы. Бредец снимали
[37] с головой.
– Вот те на, Егорыч! – ахнул Шаламов. – Лихо ты закурлыкал по-свойски
[38]!
– Наблыкался
[39], – кивнул Курасов. – Потерпевших выбирали по наводке. Абы к кому не совались. Грабили только выдающихся личностей. А те не только при больших деньгах, но и при власти. На самом верху, как говорится. Такие в милицию стыдятся обращаться.
– Чего же так? – Шаламова аж закорежило.
