Порохова захолонуло. Нет, не может тот рыжий его Тимоней быть! Малец этот совсем. Вон, дал ему по морде, он тут же едва не в плач. Какой из него убийца? Чтобы так измордовать бедного племянника Мизонбаха! Нет. Это не Тимоня. Но все сходится!..
– Ты щего? – испугался Тимоня его взгляда. – Щего ты?
– Ладно. Иди. И чтобы я тебя больше у нее не видел, – процедил сквозь зубы Порохов. – А к вечеру собери мне всех наших.
– Кого наших-то?
– Рубика, Аргентума, Жорика, Седого и Хабибу.
– Жорика?
– Плохо слышать стал после путешествия?
– Дак он же?
– Пока вы прохлаждались в гостях у бакинских ментов, я Жорика прощупал. Крепкий пацан. Наш.
– А я тебе шражу говорил, Эд.
– Значит, угадал.
– А Аргентума где ишкать? Его ш мещаш нет нигде.
– Пропал, что ли?
– Не шнаю.
– Найди!
Льет ли теплый дождь…
Сын как уехал, так затерялся; вроде в народе пословица ходит про дочь, что она отрезанный ломоть, а у прокуроров и здесь все не как у людей. Петруха в Нижнем как осел после института, так ни с места. Только в отпуск и приезжает, словно турист, даже со своими удочками. И женился там, и внуков сообразил, и на заводе его имя гремит, а все он за горами, за морями как был, так и остается для родителей. А Майка, вон она, напротив сидит, на пианино, знай, наигрывает.
Игорушкин полюбовался на дочь, закрыл глаза.
Любит он такие вечера. За окном тишина, ветка не шелохнется, луна в окошко загляделась. Аннушка на кухне секретничает по телефону со школьной подружкой, такой же пенсионеркой; он, как обычно, на диване при книжке в руках для важности, а Майка – с музыкой.
Чегой-то она там наигрывает? Незнакомая мелодия. Нет. Не классика. То обычно у нее Моцарт или Шопен, а последнее время все современное и незнакомое. Уж не этот ли?.. По телевизору показывали. Из молодых. Имя смешное, а молодежи нравится. Буль-буль оглы
[47]! Точно. И надо же! Имечко. Не смотрел бы сам передачу, не поверил бы. А ведь красивое имя! Соловей. Так переводится. Подумать только. Азербайджанцы. Веселый народ! Все у них пляшут и поют. Как дети малые. Друг за друга стеной. В России все по-другому. Политика забивает. Других дел нет. Вот, даже до прокурорских добрались! С Ковшовым беда! Ему политику шьют! А какая там политика? Жулье поймал его прокурор! Хапуг и жулье! А ему приписывают чуть ли не против линии партии! Партию, видите ли, позорит! Партию оскорбил! На партию руку поднял!..
Наглый инструкторишка осетров ловил из колхозного невода. Вот и все дела. Не для себя, конечно. Машиной осетров полгорода накормить можно. Куда ему одному! Пусть для своих. И для себя тоже. В таких случаях без этого не обходится. Потом, конечно, они оформили все как надо. Пересчитали, специалисты хреновы, сколько в машине осетров. И сколько в каждом осетре килограммов. А сколько икры – забыли! Ковшов Таркову сказал, что вся рыба икряная была. А инструктор твердит, что сплошь яловая. Икряных тот, видите ли, не брал. Но народ-то живой видел! А прокурора выставляют за дурака! Да еще теперь к нему в область с петицией!.. Разберись!..
Игорушкин мрачно захлопнул книжку. Ковшов не тот человек, чтобы врать. И сейчас он сам не позволит в дерьмо носом его тыкать. Хайса, правда, напирает. Как же! С ним не посоветовался Ковшов! Его не поставил в известность, когда на тоню поехал! Сам разбирался! Без него!.. Да если прокурор у всех разрешения спрашивать будет, какой же он тогда прокурор? Подстилка. Ноги об него вытирать станет тот же инструктор! Кстати, что с инструктором? Он сам, когда говорил с Хайсой по телефону, сразу сказал, что поведению инструктора на тоне райком тоже должен дать оценку. Хайса пообещал… Надо будет Таркову подсказать, чтобы всесторонне отнесся к проверке, чтобы и о райкомовских мальчиках побеспокоился…
Игорушкин забылся, книжка выпала на пол.
– Ты чего, пап?
– Ничего, ничего, дочка. Играй. Что это за мелодия такая? Не слышал.
– Шейк, папа.
– Шейк? Что у вас за названия теперь? Сплошь зарубежные.
– Время, папа, время.
– Мы с матерью отплясывали, бывало. Танго. Хороший танец.
– Ну вот. Тоже не наш. Испанский.
– Я танго любил танцевать. Анна Константиновна от него в обморок падала. Лишь услышит мелодию…
– А как же ты? Танго – танец двух влюбленных.
– Ну уж и влюбленных. Другие девушки были. После войны их на танцплощадке больше стояло, чем нас, солдат.
– И мама тебе позволяла?
– Она мне верила.
– И не ревновала?
– Ну это ты уж у нее спроси.
– Ссорились?
– Не без этого. А ты что грустишь?
– Уезжаю я скоро, папка.
– Знаю, знаю, Анна Константиновна оповестила. Ну и чего грустить из-за этого? Кавалера здесь оставляешь?
Майя не ответила, совсем голову опустила к пианино, тихо заиграла, подпевая:
Льет ли теплый дождь,
Падает ли снег.
Я в подъезде возле дома
Твоего стою.
– Буль-буль оглы? – брякнул наугад Игорушкин, чтобы как-то развеселить дочку.
– Что ты, папка? Ободзинский!
– Все они на одно лицо. Вот и твой следователь. Чего ссориться? Ты же его с собой не возьмешь? Дети, право.
– Он здесь совсем ни при чем.
Игорушкин нагнулся, поднял книжку, сделал вид, что читает. Анна Константиновна все уши прожужжала этим Володенькой. А ему следователь милиции не приглянулся. Нет, ничего не скажешь, видный, высокий, помнил, видел его один раз, когда Кравцов приезжал, но после того как ветром сдуло. Давно встречаются они с дочерью. Люди взрослые. Ну взял, пришел, познакомились. Чин-чинарем! Как положено. Игорушкин во всем любил определенность и ясность. Чего мудрить? А то бегает от него, как мальчишка! Все ему некогда! Как будто у прокурора области дел меньше!.. Или Майка сама не допускает пока?.. Докопайся, что там у них…
– Слушай, пап, только не обижайся…
– Чего же обижаться-то? Я еще и не знаю.
– Ты прокурором так вот сразу и на всю жизнь?
– Ты как маленькая, Майя. Студентов сама учишь, а вопросики у тебя!
– Ну, не хочешь, не говори. Тебя ничего и спросить нельзя.
– Почему? Спрашивай.
– Вот и ответь.
– Я не скрывал никогда. И не мечтал, не гадал прокурором стать.
– Юристом?
