Мои рассуждения были типичными для всех калачакра, то есть тех, кто проживает свои жизни много раз. Я не мог найти объяснений моему необычному положению и пришел к выводу, что являюсь либо необычным научным феноменом, либо творением сил, не поддающихся моему пониманию. В своей третьей жизни я не обладал какими-либо серьезными знаниями и понятия не имел, как мое существование можно объяснить с научной точки зрения. Почему я? Множество раз я задавал себе этот вопрос и не находил на него ответа. Почему таинственные силы природы, словно сговорившись, поставили меня в такое странное, небывалое для человека положение? Есть ли в этом какой-то смысл, какая-то цель или это всего лишь случайность, результат какого-то странного сбоя? Вряд ли следует удивляться тому, что я стал искать объяснения в области сверхъестественного и обратился к Богу. Я прочел Библию от корки до корки, но не нашел в ней ничего, что помогло бы мне понять свое положение. Попытался изучать другие религии, но в то время, когда я решил этим заняться, в Англии добыть подробные сведения о других религиозных течениях было непросто, особенно ребенку. Поэтому я был вынужден обратиться к христианскому учению – не столько по причине убежденности в его истинности, сколько в силу сложившихся обстоятельств. Как-то раз во время очередного посещения часовни, когда я по обыкновению молился в надежде получить от Господа ответ на мучивший меня вопрос, я вдруг услышал чей-то голос:
– Я вижу, ты часто сюда приходишь.
Голос принадлежал моему отцу.
Я действительно часто думал о том, не унаследовал ли я свою странную природу от отца. Но, рассуждал я, если это так, почему отец мне ничего не сказал? Неужели он был настолько погружен в себя и настолько черств, что не соизволил сообщить своему родному сыну о том, какая ему выпала доля? И потом, если способность проживать раз за разом одну и ту же жизнь была наследственной, почему отец, зная события будущего, ничего не предпринимает для того, чтобы изменить его к лучшему?
– Да, сэр, – ответил я.
Это был инстинктивный ответ. Будучи ребенком, я чувствовал, что в моем положении самым правильным будет вежливо соглашаться с тем, что говорят взрослые – даже если они неправы. В тех немногих случаях, когда я пытался бунтовать, меня всякий раз называли упрямым, своевольным и самонадеянным, а иногда даже пороли. Однако позитивная нейтральность ответа «да, сэр» в то же время имела и свой недостаток – такой ответ не располагал к продолжению разговора. Тем не менее после некоторого молчания отец поинтересовался:
– Ты приходишь сюда, чтобы помолиться Богу?
Признаюсь, мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, нет ли в этом банальном вопросе подвоха. Неужели человек, который наполовину состоял из того же генетического материала, что и я, имел в виду только то, о чем спросил, – без какого-либо подтекста?
– Да, сэр, – снова лаконично ответил я.
– Что ж, хорошо. Значит, тебя хорошо воспитали.
В голосе отца прозвучало удовлетворение, которое я – по всей вероятности, ошибочно – принял за выражение родительского одобрения. Это было большим достижением для одного короткого разговора. Я решил, что отец сейчас уйдет, и спросил:
– Когда вы молитесь, о чем вы просите Бога, сэр?
В устах взрослого этот вопрос мог бы показаться бестактным. В устах же наивного ребенка он прозвучал очень мило и безыскусно. Чтобы усилить это впечатление, я придал своему лицу максимально невинное выражение, отработанное перед зеркалом путем многократных упражнений.
Отец долго раздумывал, прежде чем ответить, а затем, выбрав, по-видимому, наиболее простой из возможных вариантов, сказал:
– О том же, о чем и все люди. Я прошу у Бога хорошей погоды, пищи и любви моей семьи.
Боюсь, при этих словах мое лицо выразило недоверие, поскольку отец смутился и, чтобы загладить неприятное впечатление, потрепал меня по волосам небрежным, но в то же время неуклюжим жестом.
Это был мой первый серьезный разговор с биологическим отцом, и его вряд ли можно было считать предвестником чего-то хорошего.
Глава 22
Клуб «Хронос» – это большая сила.
Лень и апатия – вот что сдерживает использование его ресурсов. И еще, наверное, страх. Страх перед тем, что было, и перед тем, что будет. Было бы не совсем верно сказать, что мы, калачакра, проживая наши жизни, свободны от последствий, порождаемых нашими поступками.
В моей четвертой жизни я покончил с собой, чтобы убежать от Фирсона и его магнитофона, а в пятой мне в самом деле потребовалась психологическая помощь, как и предсказывала Вирджиния. Я приходил в себя довольно долго. Память восстанавливается не сразу – события начинают постепенно всплывать в моем сознании где-то начиная с третьего дня рождения, а полностью все, что со мной было, я вспоминаю примерно годам к четырем. Харриет в моей пятой жизни говорила, что маленьким я много плакал. По ее словам, такого плаксивого и грустного ребенка она никогда раньше не видела. Теперь я понимаю, что, наверное, все дело в том, что в моей детской памяти всплывали картины моих прежних мучений и гибели.
Я действительно решил обратиться за психологической помощью. Но врачи, как совершенно правильно сказала Вирджиния, не могли мне помочь – как и наш священник, от которого было еще меньше толку, чем от медиков. К тому времени, когда я вспомнил, кто я и откуда, Харриет уже начала угасать. Я видел обреченность в лице Патрика, который вынужден был наблюдать, как его жена чахнет у него на глазах. Рак – такая болезнь, с которой невозможно ничего поделать. Я был ребенком, но не мог доверить свои проблемы приемным родителям, которых по-своему полюбил. Мне была нужна помощь незнакомца, которому я мог бы все рассказать и который бы меня понял.
И тогда я стал одно за другим писать письма отцу. Возможно, это был не лучший выбор. Нет нужды говорить, что я не мог сообщить ему все. Я решил, что не стану признаваться в том, что мне известны многие из событий будущего, и не буду называть свой истинный возраст. Свои послания я писал твердым взрослым почерком и подписывал их как рядовой Гарри Брукс, который когда-то служил с отцом в одной дивизии. В первом письме я сначала извинился перед отцом, высказал предположение, что он меня скорее всего не помнит, но при этом подчеркнул, что я его помню очень хорошо. Затем, выразив надежду, что он меня поймет, перешел к делу. Я написал отцу, что во время Первой мировой войны попал в плен. Обстоятельства этого происшествия я изобразил, вспомнив все то, что читал и слышал о подобных случаях. Красок я не жалел и ярко описал побои и унижения, боль, воздействие наркотиков и нейролептиков, особое внимание уделив тому моменту, когда принял решение расстаться с жизнью. За несколько месяцев я отправил отцу целую серию писем, придумывая в случае необходимости имена и обстоятельства, чтобы сделать свой рассказ более убедительным. При этом выдал свое вполне удавшееся самоубийство за всего лишь попытку покончить с собой. «Простите меня, – написал я в конце последнего послания. – Я вовсе не думал, что не выдержу и расскажу вам обо всем».
