– Я говорю – мир гибнет. Пройдет не так уж много времени, и моря закипят, а небеса обрушатся на землю. Конец света приближается, причем гораздо быстрее, чем должен. И в этом виноваты мы.
– Вы говорите, как наши друзья из клуба «Хронос». Они ужасные зануды.
– А что, если все это в самом деле из-за нас?
Винсент искоса посмотрел на меня, и я понял, что ошибался – он с самого начала слышал меня, несмотря на шум, создаваемый работающим оборудованием.
– И что из этого? – спросил он.
Через четыре дня я попросил отпуск.
– Разумеется, – сказал Винсент. – Я вас прекрасно понимаю.
Меня подвезли на военном грузовике до Петрока-111. Оттуда на другой машине я добрался до Плоских Прудов. И только тут до меня дошло, что я не покидал лабораторию Винсента в течение целых десяти лет. Окружающий пейзаж за это время стал еще более унылым и неприветливым, чем раньше. От немногочисленных деревьев остались только пни. Мне показалось, что даже разбросанные вокруг жалкие строения выглядели еще более мрачно, чем раньше. Из Плоских Прудов отправлялся всего один поезд в сутки. Городок был не из тех, где нормальный человек мог захотеть задержаться. Водитель отвез меня в дом своей матери. Та накормила меня бобами и рыбными консервами и рассказала все последние местные сплетни. Спать меня уложили под репродукцией картины, на которой был изображен пронзенный стрелами святой Себастьян.
В поезде, идущем в Ленинград, стояла тишина. Шумных юнцов вроде тех, с которыми мне довелось ехать во время моего путешествия на север десять лет тому назад, в вагоне не было и в помине.
На вокзале в Ленинграде, когда я наконец выбрался на перрон, меня никто не встречал. По косому навесу, установленному над платформой, барабанил сильный дождь. Выйдя из здания вокзала, я отправился на поиски ночлега, отметив, что за мной неотступно следуют двое мужчин с поднятыми воротниками пальто. Доведя меня до гостиницы, они остались на улице и дежурили там под дождем всю ночь, прячась в тени здания. За те несколько дней, которые я провел в городе, я научился различать типов, которые, время от времени меняясь, ходили за мной по пятам. Всего их было шестеро. Я придумал им клички – Борис один, Борис два, Тощий, Толстый, Запыхавшийся и Дэйв. Последнего я мысленно окрестил таким образом по той причине, что он внешне был поразительно похож на одного ирландца, Дэйва Эйтона, инженера-экспериментатора из нашей лаборатории. Однажды Эйтон случайно прожег мое пальто серной кислотой и, опасаясь моего гнева, в тот же день раздобыл в магазине точно такое же новое, вышил на нем мое имя и даже попытался сымитировать пятна от кофе и химических реактивов на рукавах и на спине, которые делали мое пальто легкоузнаваемым. Помнится, меня так поразило, сколько усилий было затрачено ради того, чтобы я не обнаружил подмену, что я почти не рассердился. Советский Дэйв заслужил мои симпатии тем, что выполнял свою работу совершенно открыто, нисколько не заботясь о том, чтобы остаться незамеченным. Остальные, особенно оба Бориса, которые были похожи друг на друга как две капли воды, одинаково одевались и даже одинаково двигались, пытались вести за мной наблюдение незаметно. Дэйв же, напротив, не только не пытался маскироваться, но и, поняв, что я его увидел и узнал, широко улыбался мне с другой стороны улицы, тем самым словно бы давая мне понять, что осознает всю бесполезность своего занятия. Наверное, в другой ситуации мне было бы приятно посидеть и дружески поболтать с ним где-нибудь в ресторане – например, послушать его рассказ о том, как и почему он стал работником органов госбезопасности.
В течение нескольких дней я изображал из себя туриста. Как-то раз в одном из немногочисленных местных кафе, где посетителей кормили приготовленной на разные лады цветной капустой, я с удивлением увидел группу британских старшеклассников – разумеется, в компании сопровождающих, не спускавших с них глаз.
– Мы здесь по культурному обмену, – пояснил один из них, с сомнением ковыряя вилкой бледно-зеленую массу у себя в тарелке. – Мы уже проиграли в футбол и в хоккей. Кроме того, мы проиграли в плавании и в легкой атлетике. Завтра мы должны отправиться на морскую прогулку, где, вероятно, нас победят еще и в гребле.
– Вы что же, спортсмены? – спросил я, с любопытством глядя на парня, с которым заговорил, и его приятелей. Все они, на мой взгляд, выглядели чересчур упитанными для молодых людей, серьезно занимающихся спортом.
– Нет, что вы! – воскликнул он. – Мы изучаем иностранные языки. Я отправился в эту поездку только потому, что рассчитывал увидеть Зимний дворец. Да вот беда, вчера вечером Говард выиграл у одного из наших противников в шахматы, и это вызвало целый переполох. В общем, мы попросили Говарда больше не выпендриваться, а то нам вообще ничего не покажут.
Я пожелал всей компании удачи и, попрощавшись, вышел на улицу.
В тот вечер у дверей моего номера меня ждала проститутка. Она сказала, что ее зовут Софья и что ей уже заплатили. Затем с ходу сообщила, что является тайной поклонницей творчества Булгакова и Джейн Остин. После этого она – снова без всякого перехода – попросила меня, как человека образованного, поговорить с ней по-немецки – ей, видите ли, хотелось отшлифовать свое произношение.
Интересно, подумал я, кому пришла в голову идея ее ко мне подослать – советскому Дэйву или Винсенту. Тем не менее, поскольку она казалась вполне здоровой, я решил провести с ней время, дав ей щедрые чаевые.
– Чем ты занимаешься? – спросила она, глядя на свет фар, отражающийся на потолке.
– Я ученый.
– В какой области?
– Я ученый-теоретик.
– Теоретик? – Она рассмеялась, но тут же смущенно умолкла, видя, что я даже не улыбнулся. – И что за теории ты придумываешь?
– Теории, которые объяснили бы все на свете, – сказал я. – Когда я был молодым, я думал, что на мои вопросы ответит Бог. Не найдя ответов у Бога, я стал искать их у людей, но все они отвечали мне: «Расслабься, живи как живется».
– Живи как живется? – переспросила моя собеседница.
– То есть не пытайся изменить то, что изменить нельзя. Жизнь есть жизнь, все живут и умирают. Будь чист в помыслах, не лги, не злословь, не делай другим зла – вот и все. Будь порядочным человеком – этого достаточно.
– Каждый считает себя порядочным человеком, – тихо сказала Софья, прижимаясь ко мне.
– Люди не знают ответов на самые важные вопросы, – снова заговорил я, чувствуя тепло ее тела. – И не хотят знать. Люди хотят, чтобы их оставили в покое и дали им возможность просто жить. Но я хочу знать, ради чего я живу. Люди часто говорят: «Я живу ради любимой женщины» или «Я живу ради детей». Но меня и таких, как я, подобные ответы не устраивают. Человек должен жить, понимая, что его жизнь, его дела имеют последствия. Но я пока не вижу этих последствий. А я хочу их видеть. Я хочу узнать, для чего мы живем, – любой ценой.
Софья какое-то время молчала, а потом с улыбкой сказала:
– Расслабься. Ты говоришь о порядочных людях так, словно быть порядочным человеком – это ничего не стоит. А я считаю, что это – главное. Я не знаю, какие теории ты придумываешь, мистер Ученый. Может, ты создаешь машину, которая сделает всех мужчин добрыми, а всех женщин красивыми. Но только даже если ты придумываешь такую машину, ты, когда идешь по улице, все равно должен, увидев слепую старушку, перевести ее через дорогу. Ты понимаешь, о чем я? Даже если ты придумываешь лекарство от всех на свете болезней, или собираешься навсегда избавить человечество от голода, или хочешь покончить с ядерной угрозой, все равно – надо, чтобы у тебя был порядок не только здесь, но и вот здесь. – Софья сначала легонько постучала костяшками пальцев по моему лбу, а затем приложила ладонь к моей груди. – Потому что без душевной доброты ты будешь мертвым внутри, даже если спасешь все человечество. Человек в первую очередь должен быть добрым и порядочным, а уж потом – умным. Потому что в противном случае получится, что ты, к примеру, не людям помогаешь, а просто придумываешь свою машину.
