Я то и дело терял сознание, но меня тут же приводили в себя. В какой-то момент я понял, что рядом со мной снова находится Винсент, и услышал его голос.
– Пейте, Гарри, пейте, – сказал он, и я почувствовал на губах мокрую губку. Вцепившись в нее зубами, я начал было впитывать живительную влагу, но тут же, овладев собой, выплюнул ее.
Потом палач вырвал мне ногти на ногах. Почему-то мне показалось, что его усики на этот раз были особенно тщательно подбриты и причесаны, и я представил себе, как он спит с сеткой на лице, чтобы во сне случайно не попортить безупречный внешний вид своего бесценного волосяного сокровища.
– Вы хороший человек, – шепнул я сержанту, когда он убирал у меня из-под ног залитый темной, почти черной кровью целлофан, на котором остались мои ногти. – Как скоро вы окажетесь на моем месте?
Он оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что палач вышел из комнаты – немного отдохнуть и размяться.
– Я могу достать для вас яд, – прошептал сержант. – Это все, что я могу сделать.
– Этого достаточно, – ответил я.
Яд оказался обыкновенным мышьяком, каким обычно травят крыс. Меня, впрочем, это вполне устраивало. Палач, занятый дроблением мелких костей моих стоп, не сразу распознал характерные симптомы и заподозрил неладное только тогда, когда у меня отказали почки и печень и по моей коже разлилась неестественная желтизна. Когда до него наконец дошло, что происходит, я затрясся от хохота на своем стуле, обливаясь слезами.
– Идиот! – выкрикнул я. – Бездарь! Ты ни на что не годен!
Меня отвязали от стула. Палач сунул мне в горло пальцы, чтобы вызвать рвоту, но было уже слишком поздно. Когда в комнату прибежал Винсент, я лежал на полу в луже собственной крови и рвотных масс и продолжал смеяться. Сержант стоял у дверей, вытянувшись в струнку. Винсент посмотрел сначала на меня, потом на палача, потом на сержанта и понял, что произошло. Лицо его исказилось от ярости. Я думал, что он начнет кричать и топать ногами, но, к моему удивлению, этого не произошло. Он жестом подозвал из коридора двух санитаров и приказал им отнести меня в лазарет.
Его приказ был выполнен. В лазарете мне даже дали болеутоляющее. Женщина-врач, оглашая диагноз, смотрела в пол. Смеяться я уже не мог, но когда Винсент подошел к кровати, на которую меня уложили, растянул губы в улыбке.
– Все произошло очень быстро, – сказал он. – Я рассчитывал, что вы найдете способ покончить с собой не раньше чем через пять дней.
– Значит, все это продолжалось меньше пяти дней?
– Два с половиной.
– Боже правый. Кстати, сержант-охранник – хороший человек. Ему не нравилось то, что вы со мной делали. Если его расстреляют, пожалуйста, перед тем как это произойдет, извинитесь перед ним от моего имени.
Винсент выругался, просматривая мою медицинскую карту, – он все еще не мог смириться с тем, что спасти меня было уже невозможно. К этому времени приступы рвоты и судороги у меня уже прекратились. Я лежал на кровати совершенно неподвижно. Врачам удалось предотвратить паралич сердца, но моим почкам и печени пришел конец, а значит, шансов на выживание у меня не было.
– Его надо перевести в другое подразделение, – сказал Винсент. – Мне в отчетности покойники не нужны. Что ж, Гарри, теперь уже ясно, что я не смогу добиться от вас того, что мне было нужно. Мы сделаем все, чтобы ваша смерть была максимально безболезненной. Могу я вам чем-нибудь помочь?
– Я бы не возражал, если бы мне ввели еще морфия.
– Боюсь, вы уже получили максимально допустимую дозу.
– Ну и что? Какое это теперь имеет значение?
Винсент плотно сжал губы. Он явно избегал моего взгляда.
Что, подумал я, что еще со мной могут сделать за то короткое время, которое мне оставалось прожить? Я ощутил приступ тревоги.
– Винсент, – прошептал я, – что вы задумали?
– Извините, Гарри. Мне очень жаль.
– Вы повторили эти слова столько раз, что, наверное, даже мои вырванные ногти поняли, что вы сожалеете о происходящем.
– Мне нужно, чтобы вы все забыли, – сказал Винсент, по-прежнему не глядя мне в глаза.
Его слова так изумили меня, что я не нашелся что ответить. Винсент покачал головой, и я подумал, что он снова начнет извиняться. У меня возникло жгучее желание ударить его, но на это у меня не было сил. Винсент отвернулся и зашагал прочь, не оглянувшись даже тогда, когда я закричал.
К счастью, пока я медленно умирал, меня накачивали транквилизаторами. Это не только успокаивало боль, но и отгоняло мысли о том, что еще мне предстояло. Мне что-то снилось, но я едва ли не впервые за все время своего существования не мог вспомнить, что именно.
Хотя меня почти избавили от боли, состояние мое продолжало ухудшаться. Когда я в очередной раз пришел в себя, в комнату вкатили на тележке какое-то незнакомое мне устройство. Для работы оно нуждалось в источнике электропитания, причем, как я понял, обычных 220 вольт устройству было недостаточно. Кто-то заспорил о том, должна ли кровать, на которой я лежал, быть заземлена. Спор продолжался до тех пор, пока наконец один из присутствующих не заявил, что наручники, которыми я был прикован к металлическим боковинам кровати, прекрасно проводят электрический ток. Мне вдруг пришла в голову мысль, что меня собираются подвергнуть дефибрилляции, но затем я понял все.
Я пытался сопротивляться, но сил у меня совсем не осталось – свой протест я мог выражать, лишь издавая нечленораздельные звуки. К моему черепу с помощью скотча прикрепили несколько электродов, а один даже запихнули мне в рот. Кто-то предложил ввести мне седативный препарат, но ему возразили – мол, это может помешать добиться нужного результата. Какой-то санитар заклеил мне глаза. После этого мне оставалось лишь воспринимать происходящее исключительно на слух. Загадочный аппарат удалось запустить только с третьей попытки. А потом через мой еще живой мозг пропустили несколько тысяч вольт, чтобы начисто стереть мою память.
Я слышал, как перед этим кто-то сказал:
– Ну что, может быть, на этот раз обойдемся без накладок? Все готовы? Ладно, начали.
Затем мое сознание погасло.
Глава 57
До этого я всего однажды присутствовал при процедуре Забвения.
Это было в 1989 году. Процедура проводилась в одной из палат частной клиники Святого Николая в Чикаго. Мне было семьдесят лет. За несколько месяцев до этого мне диагностировали множественную миелому. Это произошло значительно позже, чем в моих предыдущих жизнях, и потому на этот раз, когда мне слегка перевалило за шестьдесят, я, чувствуя себя вполне прилично, стал больше обычного заботиться о своем здоровье. Я даже впервые за все время своего существования стал членом теннисного клуба.
Я приехал в Чикаго и пришел в клинику Святого Николая не по своей инициативе. Меня туда пригласили. Сделала это одна умирающая женщина. Акинлей. Я не видел ее с той самой ночи в Гонконге, когда ее служанка прыгнула с яхты в океан и утонула.
